Будет ли мне обидно?

Наш полет планировался как групповой.

Не помню, кто, кажется, Каманин, высказал мысль сделать полет полностью женским. Как красиво - две женщины на орбите!

Предложение обсуждалось на многолюдном совещании, которое проходило в Центре с участием представителей разработчиков. Идея поддержки не нашла: все выступали против, в том числе космонавты, причем весьма резко. Что ж, можно понять - ты готов к полету, и вот он, твой корабль, и вдруг взять и отдать?!

Я чуть ли не единственная выступала “за”, говорила, что полеты в космос теперь будут всегда, после “Востока” будут другие корабли, и мужчины будут летать до конца времен, а следующего женского полета не будет очень долго, а мы подготовлены, и это обошлось государству в копеечку. Я храбро сражалась, но - увы!

Решение о назначении командира корабля принималось Государственной комиссией по завершении подготовки. По сложившейся практике оно объявлялось космонавтам накануне отлета на космодром. Перед “нашим” полетом, 21 мая 1962 года, Государственная комиссия приехала для этой цели в Центр.

Комиссия - много солидных высокопоставленных людей (погоны с большими звездами и золотое шитье военных, строгие костюмы гражданских) - заседала в одной из комнат профилактория, разместившись за сдвинутыми вместе обычными канцелярскими столами, накрытыми ради торжественности случая красной материей. За столом были Келдыш, Королев, Каманин, другие Очень Важные Лица (пишу заглавные буквы отнюдь не ради иронии).

Мы в форме младших лейтенантов ВВС, ни живы, ни мертвы, сидели сбоку у стены, ожидая решения. Мы знали, что решение уже состоялось, и знали - какое, но все-таки волновались. Я думала - а вдруг случится чудо! Ведь бывает же!

Королев почему-то начал с меня - спросил, почему я грустная и будет ли мне обидно, если не полечу. Я встала и с нажимом сказала: “Да, Сергей Павлович, мне будет очень обидно!” Наставив на меня указательный палец, Королев сказал: “Правильно, молодец! И я бы так ответил: мне тоже было бы очень обидно”. Он тоже говорил с нажимом, очень выразительно. Потом помолчал немного, посмотрел на каждую долгим внимательным взглядом и сказал: “Ну, ничего, вы все будете в космосе”.

Заседание было коротким, и чуда, конечно, не произошло - было объявлено, что командиром корабля назначена В.В.Терешкова, запасными - И.Б.Соловьева и В.Л.Пономарева. Как помню из объяснений Карпова, двух дублеров, а не одного, как у мужчин, назначили “ввиду сложности женского организма”.

Что я тогда почувствовала? Почувствовала ясно, что тот единственный шанс, который дала мне Судьба, не реализовался и что больше ничего на этом пути не будет. Потом нам говорили, что все впереди, что следующие полеты будут сложнее и интереснее - и были моменты, когда я этому верила, и даже такие моменты, когда это начинало реализовываться, но тогда увидела ясно, так, как будто бы вдруг разошелся туман, и перспектива открылась в четком и резком освещении, - ничего не будет!

Мы держались спокойно и старались сделать вид, что нас это не особенно огорчает, вроде так и должно быть. Хочется думать, что нам это удалось. Хотя бы отчасти.

Через два или три дня нас троих и Быковского с Волыновым возили в Кремль на заседание Военно-промышленной комиссии. Было очень много народу, речь шла о готовности техники. В дневнике написано, что я “не понимаю, зачем нас сюда привезли”, и что “вообще мне это не интересно”.

Впоследствии меня (остальных, наверное, тоже) неоднократно спрашивали, почему была выбрана Терешкова. Что я могу сказать?

Евгений Анатольевич перед стартом говорил с нами на эту тему, со мной и с Ириной по отдельности. Ирине он сказал, что для первого женского полета нужен человек “контактный”, умеющий общаться с большими массами людей, так как после полета придется много ездить по Союзу и по зарубежным странам с выступлениями, а она по характеру несколько замкнута. (Кстати, она рассказала об этом разговоре едва ли не четверть века спустя, когда готовилась первая публикация о нашей группе в журнале “Работница”.) А мне Евгений Анатольевич сказал, что по политическим соображениям должен лететь “человек из народа”. А я имела несчастье происходить “из служащих” (так я писала в анкетах).

Я понимаю - Евгений Анатольевич проявил такт и мудрость, постаравшись нас утешить... И нашел, что сказать каждой.

Терешкова оказалась достойна своей судьбы, с послеполетной ролью справилась блестяще. И я вовсе не уверена, что мне была бы по плечу та роль, которую она играет сейчас в общественной жизни.

Что же касается нашей подготовленности к полету - тут мы, что называется, “шли ноздря в ноздрю”, так что, когда меня спрашивают, я всегда с чистым сердцем говорю, что из всех нас выбрали человека, наиболее подходящего для будущей общественной деятельности, - и не ошиблись!

Валентина

Однажды мне случилось провести пару часов в ее рабочем кабинете в Союзе советских обществ дружбы с зарубежными странами. Я пришла к ней по своим делам, но нам все никак не удавалось поговорить: то звонил телефон, то кто-то приходил. Она сказала: “Сиди, сейчас освобожусь”, - и я сидела, смотрела, слушала. Дела были разные и люди разные: с мэром Костромы обсуждалась проблема возрождения малых российских городов, потом был большой разговор с другими людьми об организации советско-французского радиоканала. Между этими двумя большими разговорами со стратегическими, можно сказать, проблемами (и в процессе тоже) решалась еще куча текущих дел. А у меня начала кружиться голова.

В конце дня пришла старая женщина, казашка по имени Мария Ивановна, участница войны, с таким вопросом: вскоре после полета Валентины она послала ей в подарок казахское национальное одеяние - платье, украшенное старинными монетами и бусами. Тогда космонавтам со всего света присылали подарки и сувениры - не столько, сколько товарищу Сталину, но тоже много. Валентина сразу распорядилась, чтобы ей доставляли письма, а сувениры и подарки отправляли в музей. А платье Марии Ивановны в экспозицию не попало, его вернули дарительнице, и в процессе этих посылок-пересылок часть украшений потерялась. Мария Ивановна и приехала узнать, куда же они подевались. Разговор был беспредметным, так как Валентина никогда этого платья не видела и ничего о нем не знала.

- Да зачем же вы такую дорогую вещь послали! - сказала она с досадой.

- Любила тебя так, вот и послала! - сердито ответила Мария Ивановна, и вопрос об украшениях был исчерпан. Потом Валентина расспрашивала Марию Ивановну, где она воевала, где живет сейчас, чем занимаются ее дети. Мария Ивановна разговорилась, называла Валю дочкой и на “ты”, а когда секретарь попыталась ее выпроводить, отмахнулась:

“Подожди, видишь, с человеком разговариваю! Может, это мне за всю жизнь награда!” Очень любопытная была сценка! И я Валентине позавидовала... Но от этого калейдоскопа людей и дел у меня окончательно “съехала крыша”, и пришлось мне спасаться бегством. Да уж, легкой ее жизнь никак не назовешь!

... Я всегда считала, что жизнь должна быть трудной: только напряженность жизни дает ощущение ее наполненности, того, что она подлинная, настоящая. Наверное, поэтому всегда, и в школе, и в институте, я заваливала себя работой: кружки, секции, разнообразная общественная деятельность, в полном соответствии с чудесным детским стишком:

Что болтунья Лида, мол, - это Вовка выдумал.

А болтать-то мне когда? Мне болтать-то некогда!

У меня еще нагрузки по-немецки и по-русски,

И за кружок по рисованью тоже все голосовали.

Драмкружок, кружок по фото, а мне еще и петь охота!

Все точно, все про меня! Я всегда жила с ощущением драгоценности каждой минутки - ведь надо успеть так много! В детстве (я была в семье старшей) много работала по дому: ходила в магазин, стирала, убирала, чистила картошку, и не то что добровольно, а с удовольствием. Да уж, чему-чему, а любить труд нас научили. Такая, видно, атмосфера была - в стране, иначе не скажешь: и в школе, и дома, и в пионерлагере, и везде.

В школьном моем “цитатнике” есть такая выписка: “Работоспособность, будучи самой древней, самой универсальной и могущественной, должна быть признана и самой почетной человеческой способностью”. Автор - Н.С.Лейтес. Не знаю, кто это - Лейтес, не помню, где его откопала, но тогда эта мысль очень пришлась мне по вкусу: работу я любила. Всякую, и физическую тоже.

Вот и Валентину тоже можно отнести к числу таких “любителей работы": она обладает огромной работоспособностью. Думаю, не ошибусь, если скажу, что главной жизненной ценностью для нее всегда был труд.

Был и остался: космический полет в судьбе человека тогда был вершиной, с которой открывались широчайшие жизненные горизонты и видны были другие вершины. И был выбор - идти на следующую, вдалеке, или разбить палатку и устроить привал. И сидеть всю оставшуюся жизнь, озирая окрестности. Не думаю, что она “выбирала”, - и никто, наверное, в таком смысле не выбирает. Просто пошла той дорогой, которая подходила ей по душе и по характеру, - дорогой каждодневного упорного труда.

Так учила нас жизнь, которая у всех нас, пятерых, с самого детства не была ни легкой, ни праздной, ни богатой.

На космодроме

До отлета на космодром оставались считанные дни. Я ездила домой, собиралась в дорогу, делала какие-то необходимые дела. Настроение было “висельное”.

27 мая, перед самым нашим отлетом, на парашютных прыжках погиб Николай Константинович. Он столкнулся в свободном падении с другим парашютистом. Прощались с ним в Доме офицеров на Чкаловской.

Это было потрясением. Он должен был лететь с нами...

На космодром прилетели первого июня. Начался заключительный этап подготовки.

Программа этого этапа включала массу различных мероприятий и работ, и жизнь была напряженной. Нас (в основном, конечно, Валю) окружало множество людей: медики, корреспонденты, специалисты по космической технике. Келдыша на космодроме в этот раз не было, были Королев и почти все космонавты - Гагарин, Титов, Леонов, Николаев, Хрунов и другие.

Подготовительная работа шла каждый день - готовили корабли, бортовую документацию, проводили занятия с космонавтами. Мы ездили в монтажно-испытательный корпус, наблюдали за стыковкой корабля с ракетой-носителем, последними проверками и испытаниями.

С нами был заместитель командира части по политработе Николай Федорович Никерясов, о котором я уже рассказывала. Он обладал массой замечательных качеств, например, умел подделывать голос “под Левитана”. Когда он провозглашал: “Говорит Москва!” - отличить было невозможно.

Он ездил с нами везде, и, когда мы подъезжали к воротам “совсекретного объекта” (а на полигоне все объекты были “совсекретные”), он высовывался из автобуса и торжественно провозглашал: “Никерясов, остальные со мной!” А в числе “остальных” часто были и Гагарин, и Титов, и другие важные лица. “Левитановский” голос в сочетании с обритой наголо круглой головой со шрамом всегда производил на часовых неотразимое впечатление, и мы беспрепятственно проезжали в любые ворота.

В жизни он говорил обычным голосом, “идеологическим воспитанием” (что положено было ему делать по долгу службы) не докучал, и отношения у нас с ним были самые дружеские.

Важной работой было заполнение бортжурналов - нужно было расписать программу на каждый виток, чтобы в полете занести туда данные экспериментов и наблюдений. Валентина занималась этим со всем возможным прилежанием, а мы с Ириной - спустя рукава: когда знаешь, что это не нужно, откуда же будет энтузиазм? Позиция наша, вернее, поза, была, прямо скажем, не очень красивой: этакая бравада ("а нам все равно!”). Понятно, что этим прикрывалась “зубная боль в сердце”. И - признаюсь с осуждением в свой адрес - по отношению к Валентине мы вели себя не лучшим образом: не очень-то с ней общались, да и мелкие стычки бывали.

Не знаю, насколько она это ощущала. Может быть, так была погружена в подготовку к предстоящему ей нелегкому и опасному делу, что и не замечала мелких дрязг.

Наверно, наше поведение действительно выглядело не очень красивым, потому что ребята решили нас “отрегулировать”: на партсобрании, которое отряд проводил на космодроме, Гагарин сказал в наш адрес возмущенную речь.

Он сказал - и это абсолютно справедливо, - что космонавт и его дублер должны представлять собой единый организм. Сердито спросил Ирину: если бы тебе вдруг пришлось лететь, а у тебя бортжурнал не готов? Она ответила: “Я бы его заполнила за полдня!” Конечно, это было не очень тактично и вызвало новую волну возмущения.

“Нам попало за то, что мы не единый организм. В этой ситуации нам могло бы попасть гораздо больше - с нами деликатничают”, - написано в моем дневнике.

Конечно, по всем законам, божеским и человеческим, мы должны были обеспечить Валентине душевный комфорт в эти последние дни перед стартом. Не хватило души... А если бы, не дай Бог, катастрофа?.. Как бы мы тогда себя чувствовали? К чести Валентины следует сказать, что, вернувшись из полета, она бросилась к нам с распростертыми объятиями - выходит, зла не держала.

Самым тяжелым для меня был день проверки скафандров. Космонавта одевали в его боевой скафандр (мне очень нравилось, что он назывался “боевой”), усаживали в кресло, подключали к коммуникациям, и специалисты проводили свои работы. При проверке обнаружилось, что скафандр Терешковой негерметичен, так что в полет она пошла в Иринином, Ирина в день запуска надела мой, а я по программе не должна была “одеваться”, так что могла обойтись без скафандра.

...И вот я сижу в скафандре с поднятым еще стеклом гермошлема и с бушующей бурей в душе. Слезы кипят у самых глаз, горло перехвачено спазмом. Не знаю, из каких распоследних сил держалась - отвечала на какие-то вопросы, участвовала по мере надобности в проходящей процедуре. Подошел Сергей Павлович, хотел, видимо, что-то спросить или сказать, может быть, ободрить - не горюй, мол, все еще впереди! Но заглянул мне в глаза (этот взгляд, как и улыбку Келдыша, я берегу в своем сокровенном тайничке) - и понял, что говорить ничего не надо: одно его слово может нарушить хрупкое равновесие, в котором я кое-как удерживалась, постоял около меня молча, потрепал по плечу и ушел.

И мне как-то удалось взять себя в руки. Если бы он сказал хоть одно слово, слезы, наверное, хлынули бы не ручьем, а целым водопадом!

За всю свою не короткую теперь уже жизнь не помню такого острого и мучительного состояния, такого глубокого отчаяния, хотя в жизни много чего случалось.

А что у нас все впереди - на самом деле Королев так не думал: на другой день у меня был с ним разговор о нашем будущем. В дневнике такая запись:

10 июня 1963

Разговор с СП поверг меня в глубокое уныние: он сказал - “Я не вижу в этом перспективы”. Все правильно, и я не вижу в этом перспективы! Но для нас это смерти подобно.

А может быть, и нет. Спросим себя: чего я хочу от этою полета??? Вот то-то и оно.

По традиции на космодроме проводилось еще одно заседание Государственной комиссии. Оно носило скорее ритуальный, чем деловой характер, потому что все было известно заранее и принятое решение еще никогда не менялось. Чуда мы не ждали, но все равно очень волновались. Масса народу - седины академиков, маршальские звезды. Море света, жужжание кинокамер, щелканье фотоаппаратов - есть от чего закружиться голове! Даже если знаешь, что это не по твоему адресу.

Мы сидели за длинным столом, каждой клеточкой ощущая торжественность момента. Выступления были краткими: Королев доложил Государственной комиссии, что техника готова, и просил разрешения вывезти ее на стартовую позицию. Каманин представил космонавтов и просил утвердить командиров кораблей и их дублеров. Была буря аплодисментов, фотоаппараты щелкали неистово.

Схема и длительность полета все еще были “в процессе согласования”. Первоначально продолжительность полета Быковского планировалась до восьми суток, Терешковой - до трех, ее старт через двое суток после старта Быковского. Окончательное решение о дате второго старта должны были принять после вывода на орбиту первого корабля. Однако все планы путало Солнышко: его активность была повышенной, и дату старта со дня на день переносили.

В эти дни вынужденного ожидания вышел специальный номер отрядной стенной газеты “Нептун”, бессменным главным редактором и исполнителем которой долгие годы был Леонов. Тогда каждое воинское подразделение должно было регулярно выпускать либо стенную газету, либо боевой листок, и эта “печатная продукция”, как правило, бывала скучной и формальной.

Но про леоновские стенгазеты никак нельзя было такое сказать: в них не было обязательных “передовиц”, которых никто никогда не читает, и вообще никаких заметок. Жизнь отряда - тренировки и отдых, успехи и неудачи, серьезные события и курьезные случаи - Леонов отображал в картинах (не в картинках, а именно в картинах, потому что газеты эти были огромного размера). Выход очередного номера всегда вызывал радостное оживление: рисунки были великолепно выполнены и полны юмора, а портретное сходство “персонажей” не подлежало сомнению.

В газете, вышедшей на космодроме, под заголовком “Пресса приехала!” была изображена группа журналистов, усталых, потных, измученных жарой, едущих по пустыне на ослах и верблюдах. И каждого можно было “с ходу” узнать!

Журналисты очень веселились, но на следующий день “в отместку” сочинили на мотив популярной тогда песни “Городок наш ничего” песню про нашу жизнь на космодроме и устроили для нас маленький концерт. “Концерт” проходил на волейбольной площадке, “артисты”, одетые почти как в газете, построились в нестройную шеренгу и все никак не могли начать, так отчаянно и очевидно волновались - такие взрослые, такие бывалые, такие знаменитые люди!

Песня нам очень понравилась, и мы “взяли ее на вооружение”: нам ведь было известно, какое событие стоит за той или другой строчкой. Например, такой куплет:

Звонит Келдыш по ВЧ, говорит на букву “Ч”:

“Чрезвычайное явленье, вижу пятна на луче”.

Ходят мальчики в кино, знают мальчики одно -

Что запустят космонавтов на орбиту все равно!

Это было о том, что на Солнце пятна, и о затянувшемся ожидании. Был еще такой многозначительный куплет:

Крутит Валя бигуди: “Ты, Валера, не грусти,

Нашу встречу на орбите чует сердце впереди”.

А событие за ним стояло такое: не знаю уж, кому в голову пришла столь блестящая мысль, только к нам в гостиницу однажды привезли дамского мастера-парикмахера - делать прически. Мы занялись этим с энтузиазмом - и перестарались: я покрасила волосы в желтый цвет, а Валя - в темный. Наутро пресса, увидев ее в новом обличье, пришла в ужас: уже были написаны репортажи о светловолосой девушке, и фотографии готовы - и на тебе! Пришлось опять привозить мастера и отмывать Валентину. Ну, а мне можно было хоть в серо-буро-малиновый...

Утром Гагарин просовывал голову в дверь нашей комнаты и командовал: “Мамзельки (или мамзелечки), подъем!” - и вел нас на зарядку. Это отмечено куплетом:

Рыщет пресса по кустам, ищет пресса здесь и там:

Ах, куда ведет Гагарин космонавток по утрам?

В течение дня Гагарин два-три раза появлялся на нашем горизонте, смотрел хозяйским глазом - все ли в порядке? Все замечал, все понимал, все чувствовал, видел даже то, что, казалось, не должно быть заметно постороннему глазу. Когда что-то шло не так, “регулировал”.

Солнышко наконец успокоилось, и запуск Быковского был назначен на одиннадцатое июня.

По традиции десятого вечером он и его дублер Борис Волынов уехали ночевать в “домик космонавтов”. Вечер без них был какой-то грустный: мы волновались и тревожились накануне События.

Мы - я и Ирина - очень сдружились с Борисом, наверное, потому, что находились в одинаковом “дублерском” положении. Ирина придумала организовать “Союз дублеров-оптимистов”, назвала его СДО-63. Эта мысль пришлась нам но душе, мы долго еще помнили о своей принадлежности к “Союзу”, а Борис ласково называл нас “мои СДО-шеньки”.

Утром, однако, выяснилось, что Солнце опять активизировалось, пуск был отменен, и ребята вернулись к нам на десятую площадку. Наконец четырнадцатого поехали на старт “запускать Валерия”.

Все шло “через пень-колоду”: когда Валерий уже занял свое место в кабине корабля, начались отказы. Время старта дважды переносили, сначала на 30 минут, потом, когда была уже объявлена пятиминутная готовность, еще на три часа. Можно представить, каково было Валерию переживать эти часы на носу ракеты, у которой то и дело что-то ломается... И как измотались и изнервничались все на площадке.

Пуск все-таки состоялся.

Но злоключения еще не кончились. Рассказываю об этом со слов Галины Езеровой, инженера-программиста Отдела системного программирования Института прикладной математики (а тогда он назывался без затей - пятый отдел). Этот отдел разрабатывал программы баллистического обеспечения полета космических аппаратов, в том числе для пилотируемых кораблей.

Сидя сейчас перед экраном “пентиума”, не могу не вспомнить, что расчеты проводились на “допотопной” ламповой ЭВМ “Стрела”, которая в виде железных шкафов занимала целый большой зал и была по тогдашним понятиям быстродействующей, а по теперешним - вроде черепахи. Я тоже работала на “Стреле” и очень хорошо представляю себе, как все происходило, поэтому Галинин рассказ наполнен для меня живым содержанием. Тем более что он касается “наших дел”.

Так вот: в дни полетов в ОПМ “обсчитывали” орбиту круглые сутки. Возле Института дежурила машина, готовая по необходимости ехать в любое место.

“Обсчитав” активный участок и сделав предварительный прогноз орбиты, “команда” программистов во главе с бессменным начальником отдела Михаилом Романовичем Шура-Бура поздним вечером уехали домой в Черемушки, а Галина осталась на ночь, чтобы просчитать прогноз на трое суток вперед. Все было спокойно, счет шел своим чередом. Через некоторое время водитель позвонил в машинный зал и доложил, что уже отвез людей и вернулся к Институту. И вдруг... произошел авост (то есть аварийный останов машины).

- Я не поверила своим глазам! - сказала Галя. - “Восток-5” врезался в землю! Просмотрела промежуточные выдачи и поняла, что орбита быстро снижается из-за низкого перигея. Запустила счет заново и позвонила Шуре-Буре. Он сразу все понял и сказал: “Повторный счет запустили? Высылайте за мной машину”. Не успевшие досмотреть первый сон сотрудники буквально ворвались в зал. Уже светало...

Авост повторился. Нарисовали графики на миллиметровке и увидели, что кораблю оставалось “жить” около четырех суток. А запускали-то его на восемь!

Утром на совещании в НИИ-4 Королев, внимательно выслушав все предложения (было и предложение повременить со спуском), сказал: “Будем спускать”. И корабль спустили к концу пятых суток полета.

Перед полетом на космодроме проходила еще одна традиционная встреча - представление космонавтов стартовой команде.

На эту встречу приходили все, кто не был занят в этот час на работе. Мы приехали на стартовую площадку в форме младших лейтенантов, которую здесь, на космодроме, надевали часто: на различных встречах и представлениях мы выступали в качестве офицеров. Однако вопрос о том, сообщать ли в прессе, что Терешкова имеет воинское звание, висел в воздухе: он обсуждался на заседании Госкомиссии, но “мнения разделились”: военные, разумеется, считали, что нужно объявить, гражданские были против. Мы этим особенно не интересовались и выполняли команду: скажут прибыть в форме - надевали форму.

И вот, приехав на стартовую площадку в форме, узнали, что после обсуждения в Москве “на самом верху” принято решение не сообщать, что первая женщина-космонавт - офицер ВВС, и нас отправили в гостиницу (за сорок километров) переодеваться в цивильную одежду, а встречу перенесли на более позднее время.

После старта ТАСС сообщил, что корабль-спутник “Восток” впервые в мире “пилотирует женщина, гражданка Советского Союза, космонавт товарищ Валентина Владимировна Терешкова”. Ребята долго потом смеялись и называли ее не иначе, как “гражданка Терешкова”.

Встреча со стартовой командой - это было по-настоящему важно и по-настоящему волнующе: люди, которые разработали и приготовили технику, теперь вверяли свои труды и надежды космонавтам, а космонавты отдавали в их руки свою жизнь, и они смотрели в глаза друг другу...

Мы стояли лицом к стартовой команде, выступления и здесь были краткими и ритуальными: разработчики говорили, что техника готова к полету п надежна, космонавты благодарили за оказанную честь и заверяли, что все сделают как надо. Волнение выходило за всякие пределы: Жанна, стоявшая сзади нас в группе военных, сказала потом, что у Валентины не в переносном, а в самом буквальном смысле слова дрожали коленки.

Потом в сопровождении Сергея Павловича Королева и Евгения Александровича Фролова* мы поднялись в лифте к кораблю.

*Е.А.Фролов - в те годы ведущий конструктор ОКБ-1, один из сподвижников С.П.Королева (прим. ред.).

Высота ужасная, а конструкция вокруг ракеты состоит, кажется, из одних дырок - смотреть страшно! Да и лифт показался мне весьма хлипким сооружением, и, если не смотреть на ракету, казалось, что он ползет вверх в пустоте, будто мы просто едем в небо. На верхнем мостике вышли, и СП “представил” нам наш корабль. Валя и Ира посидели в корабле, Валя - долго и внимательно, Ирина - бегло пробежавшись взглядом по знакомому до последней кнопочки интерьеру, а я от этой чести отказалась.

Вечером, размышляя в компании со своим дневником, я вспоминала слова Гагарина - он сказал о торжественной музыке, гудевшей у него в крови. Это так, и лучше не скажешь - когда я стояла у подножия ракеты, перед глазами людей, которые ее сделали и поставили, в крови у меня гудела торжественная музыка - аккордами Первого концерта Чайковского...

От пребывания на космодроме остались следы в виде любительских фотографий, некоторые из них попали ко мне спустя десятилетие. Есть фотографии, на которых мы втроем - Валя, Ирина и я, одна из них очень любопытна: мы стоим перед ракетой в “цивильных” платьях, чуть сзади и сбоку - СП, в руках у нас цветы и какие-то бумажки, наверное, с текстами выступлений. Валя смотрит вперед решительно и строго, а мы с Ириной уткнули носы в букеты, и выражение лиц кислое-прекислое...

Было еще одно тягостное для меня мероприятие: запись предстартового обращения командира корабля “Восток-6” к советскому народу. Текст был заготовлен заранее, и надо было с чувством прочесть его перед микрофоном. Я читала скороговоркой, глотая окончания слов.

...Удивительно, что и через много лет (если бы я умела выражаться выспренне, сказала бы - через толщу времен) эхо даже самых незначительных наших дел и поступков возвращается к нам, радуя или терзая душу. Через четыре почти десятилетия узнала я, что Н.Ф.Никерясов очень расстраивался и раздражался из-за того, что так и не смог заставить меня прочесть обращение бодрым голосом и с должным пафосом.

Нет давно уже Николая Федоровича, но вот дошел до меня его голос... Так что все записано на скрижалях, и если говорят - кануло в Лету, не верь: всплывет рано или поздно.

Накануне старта Терешковой маршал Крылов пригласил космонавтов на завтрак. Нам предложили шампанское - маршал сказал, что это не повредит. Ирина и Валя отказались, а я - всем назло! - выпила бокал шампанского, и это действительно мне нисколько не повредило....

Словом, жизнь на полигоне не была легкой. Но жизнь есть жизнь, и в ней всему было место - и работе, и отдыху, и развлечениям, и душевным терзаниям. Атмосфера была теплой и дружественной, вся жизнь, можно сказать, была пронизана весельем. И я удивлялась на себя, на то, что “по большому счету” не утратила жизнерадостности

1 июня 1963 г.

Это хорошо, что жизнь сложна. Хорошо, что удачи сменяются неудачами. Хорошо, что бывают победы и поражения. Я сейчас не знаю, что со мной будет через месяц, не знаю, где буду, чем буду заниматься. И вместо победы - очень горькое поражение.

Вот еще одна запись тех дней:

11 июня 1963 г.

В. притащила из библиотеки Маяковского, я читаю. Хорошо! Как-то все утрясается, проблемы делаются меньше ростом. И понимаешь, что жизнь - прекрасна и удивительна! А это так и есть. Когда тяжело и плохо, когда приходится глотать горькие пилюли, ощущение того, что мир прекрасен, особенно остро. Стихи, музыка, небо, солнце - все выглядит как деревья после дождя.

''Принимаю тебя, неудача,

И удача, тебе мой привет!"

У ребят в гостинице был магнитофон и пленки с записями Галича, Визбора, Высоцкого, Кима. Когда выдавалось свободное время, мы приходили к ним послушать песни. Гагарин особенно любил Кима, а у нас с Ириной любимой тогда была песня Визбора: “Спокойно, дружище, спокойно, у нас еще все впереди”... В ней каждая строчка была о пережитом - о моем пережитом:

Идешь, схоронив нетерпенье

В промытых слезами глазах...

И нетерпение было, и промытые слезами глаза - если не в буквальном смысле, то в переносном уж точно.

В свободное время ходили купаться на Сырдарью, тогда она была полноводной. На фотографиях - веселые лица. На одной из них Титов, Леонов и кто-то из инженеров в наших пестрых халатиках, на другой - строй голых веселых людей (многие из которых стали потом знамениты) около автобуса перед выездом на рыбалку.

Эта поездка оставила в моей душе глубокий след.

Помню долгую дорогу по бесконечной степи, широкую излучину реки и берег, заросший высокой травой. Ловили сетью, но с нами была вся местная власть, и законодательная, и исполнительная. Рыбы поймали много, и крупной, и мелочи, так что уха была настоящая, тройная, а уж любители поколдовать над котлами, конечно, нашлись. Ну, а нам доверили только чистить картошку, ребята сказали, что чистить рыбу - не женское дело. Мы и не спорили.

Возвращались ночью, на небе уже зажглись звезды. Особенно ярким и четким было созвездие Ориона.

Изучение звездного неба входило в программу подготовки, и мы довольно хорошо знали созвездия, частенько по вечерам, особенно в командировках, ходили “считать” звезды.

Самой большой любительницей звездного неба была у нас Ирина: она при случае всегда, как добрых знакомых, отыскивала на небе созвездия. А мне это занятие никогда не нравилось: становилось как-то не по себе от того, что все небо разделено на какие-то куски и все, что ни есть там, названо и перечислено.

И почему-то всегда не нравился мне Орион. А тут он как будто бы сопровождал нас по ночной степи всю дорогу. Я смотрела на него в окно автобуса, а он смотрел на меня, и мне казалось, что все это время - все события этого времени, - все было под знаком Ориона, мне даже думалось - под его влиянием. И он казался мне зловещим.

Потом, когда зимой случалось мне увидеть Орион на вечернем московском небе, долго еще возникало у меня чувство душевного неуюта, как у булгаковского героя в канун весеннего полнолуния. Как и его, меня задело крылом невозможное, празднично-яркое, несбывшееся...

Но потом, как и он, я утешилась. И ко всем звездам стала относиться одинаково.

Потом настал и “наш” день.

На стартовую позицию ехали в специальном “космическом” автобусе. Народу было очень много, кто стоял, кто сидел, смеялись и балагурили. Были киношники со своими камерами. Валя и Ира сидели в скафандрах на своих местах, Валя впереди, Ирина сзади, а я в пестром летнем платье стояла рядом. Потом в одной из кинохроник увидела это свое платье, без головы - лица “совсекретных ребят” показывать не полагалось.

На стартовой площадке все было очень торжественно. Валентина отрапортовала о готовности к полету, после объятий и пожеланий ее проводили к лифту. Лифт полз вверх целую вечность... По традиции она помахала нам рукой с верхнего мостика. Начался заключительный этап предстартовой подготовки, а нам возле ракеты делать больше было нечего, и мы поехали на смотровую площадку.

В стереотрубу было видно, как отошли фермы обслуживания, словно раскрылись лепестки гигантского цветка. Этот кадр кинохроники стал символом нашего века, и меня он всегда волнует.

Я видела, как отделились “боковушки”, а потом Валя стала точкой и пропала в небе...

Сейчас все это стало обыденным, а тогда трудно укладывалось в голове, в особенности, может быть, потому, что это было не где-то и с кем-то, а здесь и с нами...

Вечером в Доме офицеров проводилось торжественное собрание.

Нас задарили цветами и усадили в президиум. Гагарин понуждал меня выступить, но я не решилась. Зато впервые услышала “живое” выступление Гагарина.

Речь его была легкой, с блестками юмора. Он сказал, что вот, мол, мы все собрались сейчас здесь, примерно в Байконуре. И зал развеселился, потому что “космодром Байконур”, который фигурировал в прессе, и Тюра-Там, где в действительности находится стартовый комплекс и мы все в данный момент, географически не совпадали - и всем это было прекрасно известно. Он говорил о том, что людям было близко и интересно, и из зала к нам шли волны тепла и понимания.

А я слушала и думала, что никогда в жизни не научиться мне говорить так просто и так блестяще.

вперёд