Скверное задание

Перед нашим обществом стояли тогда две задачи: во-первых, догнать и перегнать, а во-вторых - ознаменовать, и все, что происходило в нашей жизни, было этому подчинено.

Лозунг “Догнать и перегнать Америку!” был одним из ведущих мотивов советской пропаганды. Нашлась наконец сфера деятельности, в которой этот лозунг осуществлялся. И вдруг мы снова начали отставать...

Видимо, поэтому на Заре Космической Эры вопрос об оправданности или неоправданности риска не возникал. Массовому общественному сознанию не была чуждой внедренная за предыдущие десятилетия мысль, что любые государственные задачи важней человеческой жизни, а задача удержать лидирующие позиции в освоении космоса представлялась жизненно важной.

Это была и наша задача, и мы должны были ее решать, даже рискуя жизнью.

А как же иначе? Мы принимали наш строй и знали - все, что мы имеем, нам дало наше социалистическое государство. И так оно и было в действительности: где бы мы все, в том числе и знаменитые наши герои, были сейчас, если бы социализм не открыл нам “все дороги”? Другое дело, что, если бы наше общество развивалось иначе, меня в моем теперешнем обличье, с моими устремлениями и моей ментальностью не было бы в этом лучшем из миров - я была бы другой.

Но это теперешние мои мысли, ведь человеку его облик и его способ существования кажутся единственно возможными.

А задача “ознаменовать”, которую как раз и следует отнести к ложным и мелким целям, обернулась для нас трагически: 23 апреля 1967 года после двухлетнего перерыва в полетах стартовал наш новый корабль “Союз”. Володя Комаров погиб...

Он первый погиб в космосе. Первая наша космическая трагедия...

В первый день - состояние ошеломления и в голове всего две простенькие мысли: “Не может быть!” и “Как же так?..”.

На другой день Каманин собрал отряд и сказал примерно так: я хочу вам показать, что случилось с вашим товарищем, чтобы вы четко представляли себе, что может случиться с вами. Если после этого кто-то захочет уйти - отпустим.

Ребята ездили смотреть на Володю, а нас, женщин, не взяли...

Самое горькое - эта катастрофа была практически неизбежна. Даже при самой большой натяжке нельзя считать, что корабль отработан и готов к пилотируемому полету, так как программа летных испытаний на беспилотных образцах, по существу, выполнена не была.

Программа испытаний включала запуск двух кораблей с интервалом в сутки, проверку работы бортовых систем и (главное!) проведение операции сближения и стыковки в автоматическом режиме. “Если это удастся, то будет показана безопасность 7К-ОК (индекс корабля “Союз”. - Ред.) для полета космонавта”, - пишет Б.Е Черток.

Показать безопасность не удалось: первый запуск 28 ноября 1966 года прошел успешно, однако из-за отказов в системе управления сближение и стыковка со вторым кораблем оказались невозможными. Снижение происходило по нештатной траектории, и корабль был подорван, так как сел бы вне территории Советского Союза. Второй запуск 14 декабря не состоялся - система обнаружения неисправностей ракеты-носителя из-за принципиальных недоработок сформировала ошибочный сигнал аварии. Система аварийного спасения блестяще справилась со своей задачей, отделив спускаемый аппарат от ракеты и благополучно опустив на парашюте. Но “хорошая” ракета при этом загорелась, а потом взорвалась.

Полностью - от запуска до посадки - был выполнен только один полет (7 марта 1967 года). Но и его вряд ли можно считать полностью успешным, поскольку корабль вышел на нерасчетную орбиту, в полете произошло несколько отказов, и опять спуск по нештатной траектории. Корабль, слава Богу, приземлился на территории Советского Союза, правда, на лед Аральского моря. Лед под ним растаял, и корабль утонул.

Его извлекли из воды, осмотрели и обнаружили, что днище корабля прогорело (дыра 25 на 35 сантиметров), как выяснилось, из-за конструкторской ошибки. Если бы это случилось в пилотируемом полете, космонавт погиб бы. Причину прогара устранили - и считали, что все в порядке.

И на четвертом корабле полетел Комаров...

На этом корабле хотел лететь Гагарин. Конечно, когда он заявил об этом своем желании, все руководители программы и члены Государственной комиссии были против - разве можно рисковать жизнью первого космонавта! Но Гагарин был упорен. Вопрос неоднократно обсуждался руководителями самого высокого ранга, в конце концов был передан в Политбюро ЦК КПСС.

Как уж Гагарину удалось сломить сопротивление всего корпуса руководителей, Бог весть, но его все-таки назначили дублером - командиром поставить не решились. И если бы с Володей что-то произошло на стартовой позиции, ничего изменить было бы уже нельзя. И на первом “Союзе” полетел бы Гагарин...

В программе пилотируемого полета значился запуск двух кораблей (на первом В.М.Комаров, на втором В.Ф.Быковский, А.С.Елисеев и Е.В.Хрунов), стыковка в автоматическом режиме и переход двух космонавтов из одного корабля в другой через открытый космос. Впервые в мире.

Остается только прийти в изумление - как можно было поставить такую задачу в программу первого пилотируемого полета на новом корабле, практически без отработки в беспилотном варианте? Как вообще хватило смелости?..

Конечно, главной причиной, побудившей начать пилотируемые полеты на неотработанной технике, было стремление ознаменовать пятидесятилетие Советской власти новыми крупными успехами в космосе. И приближалось Первое мая, День международной солидарности трудящихся, а к пролетарскому празднику полагалось сделать подарок трудящимся нашей страны и всего мира.

Справедливости ради следует сказать, что задача перехода двух космонавтов из корабля в корабль через открытый космос не была чьей-то беспочвенной фантазией, стремлением во что бы то ни стало продемонстрировать сногсшибательный трюк в космосе: корабль “Союз” являлся одним из модулей лунного комплекса, и переход космонавтов сначала из орбитального корабля в лунный, а потом обратно был предусмотрен программой. Не от хорошей жизни, конечно: стыковочного узла с люком для внутреннего перехода, как сейчас, еще не было - как и раньше, хронически не хватало времени и весов, весов и времени... А может, просто не додумались - столько было нового, неизвестного, которое не то что “впервые в мире”, я бы сказала - впервые в жизни. И далеко не обо всем успевали и догадывались подумать.

Кроме того, надо было во что бы то ни стало прикрыть (выражение Н.П.Каманина) наше отставание, а оно стало уже значительным: у американцев в 1965 - 1966 годах прошла короткая и блестящая программа “Джемини” и уже полетел “Аполлон”.

А у нас в это время полетов не было, ни одного...

Я думаю, то счастливое обстоятельство, что программа “Восток” “Восход” (и в особенности “Восход”) завершилась благополучно, сыграло с нашей космонавтикой злую шутку: похоже, что лица, ответственные за принятие решений, действительно уверовали в миф о безотказности советской техники. Известную роль сыграл “психологический фактор”: первые образцы новой техники всегда отрабатываются со всей возможной тщательностью, потом начинает проявляться небрежность.

Статистика, о которой при испытаниях первых кораблей так мечтали Королев и его соратники, хоть и небольшая, была набрана. А после того как набрана некоторая положительная статистика, появляется опасная и далеко не всегда обоснованная уверенность в надежности техники, и многие, бывшие прежде незыблемыми нормы и правила отбрасываются или выполняются не столь неукоснительно.

Весь опыт человечества по созданию новой техники свидетельствует -так всегда и бывает. И для того чтобы вернуться к прежним жестким правилам, приходится пройти через трагический опыт. И он обычно не заставляет себя долго ждать.

Ну и, конечно, не давал покоя пример американцев. Во-первых, в программе “Джемини” они набрали уже много “очков” в “завоевании приоритетов”, в том числе первую ручную стыковку в космосе (они выполнили ее за год с лишним до полета Комарова). Но они стыковались с беспилотной мишенью, а у нас должны были стыковаться два пилотируемых корабля. Во-вторых, перед первым пилотируемым полетом “Джемини” было всего два беспилотных пуска, причем один по баллистической траектории. И тем не менее с первого же полета они ставили в программу сложные задачи. А мы что, хуже?

Оказалось, что хуже: на орбитальном участке полета на корабле “Союз” возникли серьезные аварийные ситуации - не раскрылась одна панель солнечной батареи. Солнечно-звездный датчик оказался ею закрыт, вследствие чего основная система ориентации была выключена из работы; резервная система давала сбои. Комаров делал неоднократные попытки выполнить “закрутку на Солнце” для подзарядки солнечных батарей, но безуспешно, и запасы топлива и электроэнергии на борту стремительно убывали. Конечно, он понимал, что его возвращение на Землю под вопросом, но его доклады были спокойными и четкими.

Становилось все более очевидно, что корабль надо сажать, и чем скорее, тем лучше. Но тогда задача “ознаменовать” осталась бы невыполненной, и решение о спуске Комарова и об отмене запуска экипажа Быковского оттягивали до последнего момента.

Угроза, что корабль не удастся спустить с орбиты, с каждым витком возрастала...

Наконец решение было принято, но спуск в автоматическом режиме не прошел. Времени оставалось совсем мало - один, максимум два витка... В Центре управления полетами в условиях ужасного стресса и жестокого дефицита времени разработали весьма непростой алгоритм ручного управления, к которому космонавты, конечно же, не готовились. Гагарин, безотлучно находившийся в Центре управления, по радио передал на борт инструкцию.

Что чувствовали пытавшиеся спасти космонавта люди, измученные бессонными сутками и издерганные страхом не успеть в эти последние отпущенные им часы? Что чувствовал Гагарин? Он был дублером Комарова, провожал Володю в корабль и последним из провожавших сказал ему: “До скорой встречи!”

И вот - неизвестно, будет ли встреча...

Володя справился с задачей - вручную перевел корабль на траекторию спуска. Но с тем, что произошло дальше, он ничего сделать не мог. И он знал, как встретит его Земля...

После того как корабль сошел с орбиты, в Центре управления вздохнули с облегчением - на этом этапе особых сюрпризов не ждали. Парашютная система “Союза”, аналогичная той, которая использовалась на “Восходах”, была должным образом испытана, в активе имелись две успешные посадки.

И тем оглушительней была катастрофа.

Вертолеты службы поиска и спасения “перехватили” корабль еще в воздухе. Летчик, который видел, как спускался и как приземлился корабль, передал: “Наблюдаю объект, космонавт требует... (здесь была большая пауза) срочной медицинской помощи”. Передавать с места посадки открытым текстом какую-либо негативную информацию было запрещено.

А соответствующего кода на этот случай не заготовили...

Потом выяснилось, что парашютный контейнер сплющился из-за перепада давлений после отстрела крышки люка (на высоте около десяти километров), основной купол заклинило, из-за чего вытяжной парашют не отделился и помешал нормальному раскрытию запасного. Двигатели мягкой посадки не сработали. Правда, вряд ли они сделали бы погоду...

Корабль ушел в землю на полметра.

Беспилотные же аппараты приземлились благополучно именно потому, что не было перепада давлений - в первом случае аварийный спуск происходил при нормальном атмосферном давлении, во втором - в днище корабля была дырка, и давление выровнялось. Если бы был сделан еще один беспилотный пуск, отказ повторился бы, и дефект парашютной системы был бы выявлен.

И Володя остался бы жив...

Или - если бы можно было допустить приземление аппарата “вне территории Советского Союза”... Но об этом тогда и помыслить было невозможно.

Аварийный подрыв объекта из-за опасности приземления вне территории Советского Союза на начальном этапе развития нашей космонавтики - это, можно сказать, был просто навязчивый мотив. Настолько навязчивый, что всерьез обсуждался вопрос, ставить или нет систему подрыва на пилотируемый корабль. Конечно, в это трудно поверить. Отсылаю неверящих к “Космическим дневникам” Н.П.Каманина. Он пишет: “Решено, что корабль “Восток” не будет иметь систему аварийного подрыва” (книга первая, страница 39). Но проблема обсуждалась на высоком уровне, и были возражения против этого решения.

Честно скажу, прочитав это, я была в некотором даже потрясении.

При подрыве вместе с кораблем, который в один миг просто исчезал из поля зрения наземных измерительных пунктов, погибал труд людей, их просто-таки титанические усилия, их бессонные ночи, творческое горение и надежды...

Кто-то, может быть, скажет, что это - из области эмоций. Но терялась ценная и весьма дорогостоящая информация, затруднялась и затягивалась отработка. С этим мирились - ради того, чтобы “враг не догадался” о наших секретах. А может, в еще большей степени - чтобы враг не узнал, что у нас произошла авария. И цена этому безмерно высока - человеческая жизнь.

“И все же хоть человеческая жизнь и дороже всего, но мы всегда поступаем так, словно в мире существует нечто еще более ценное, чем человеческая жизнь... Но что?..” (Сент-Экзюпери).

... До сих пор помню слова Вали Комаровой на поминках: “Желаю вам всем, друзья-космонавты, мягкой посадки...” Теперь, когда космонавтов провожают на космодром, им всегда желают мягкой посадки, и мне кажется, что так повелось после тех слов Вали Комаровой...

И с такой болью это было сказано, просто рвало сердце.

Мне в ее словах послышался упрек... Да, наверное, у оставшихся в живых всегда есть чувство вины перед погибшим. И это правда - Господь забирает лучших...

Замечательный он был человек - мягкий, добрый, интеллигентный. Утешением - если возможно утешение - могло бы быть то, что он стремился к новым и трудным задачам. Рассказал как-то, как его пригласили в отряд: сказали, что будут полеты на перспективной сверхскоростной и сверхвысотной технике. “Я, не раздумывая, согласился”, - сказал Володя. И я прекрасно его поняла.

И ведь не гладко проходила служба: сначала хирургическая операция, угроза списания. Обошлось. Потом (в 1963 году) - не прошел испытания на центрифуге, опять хотели отчислить, но отряд отстоял. Мы уехали на старт запускать Валерия и Валю, а Володя остался в Центре, усиленно тренировался и привел свое сердце в порядок. Вот и подумаешь - списали бы его в первый или во второй раз, был бы жив...

После его гибели я не раз думала - а что бы он сам выбрал? Если бы знал?..

Он знал... И сделал свой выбор - перед полетом сказал одному из друзей: “Я знаю, что корабль сырой, недоработанный, но что поделаешь, лететь нужно...”

“Лететь нужно...”

Читаю и перечитываю книжки Экзюпери и свои старые выписки. И думаю - вот мы живем, считая, что все, что происходит с нами и вокруг нас, все впервые! А на самом-то деле на всей бесконечности времен в мире не происходило ничего такого, что было бы совершенно неизвестно и абсолютно ново. Меняются содержание и форма событий, но общие принципы, связи и отношения остаются почти теми же.

И вот - “скверное задание” капитана авиационной группы 2/33 А. де Сент-Экзюпери. Вторая мировая война, 1942 год, Франция. И - ”скверное задание” нашего Владимира Комарова 25 лет спустя. Другая страна, другая обстановка, все другое - но, боже мой, сколько же параллелей!

Экзюпери - “Спрашивается, есть ли смысл обрекать на гибель экипаж ради сведений, которые, если кто-нибудь из нас уцелеет и доставит их, не будут никому переданы?” Задание бессмысленное и бесполезное, это понимают все - и командир, который отдает приказ, и летчики.

И приказ звучит, как приговор...

Но - лететь нужно. И они летят.

Володя Комаров - лететь нужно...

Я понимаю, едва ли можно здесь проводить аналогии, они неправомерны и опасны - война есть война. Но все же... Зачем было так спешить с полетом Комарова? Ни “догнать”, ни даже скрыть наше отставание этот полет уже не мог. Только и осталось, что ознаменовать.

Скверное, бессмысленное задание...

Но то, что задание становится бессмысленным, - это признак катастрофы, говорит Экзюпери. У них катастрофа была уже на пороге, а наша пока еще за горизонтом. Но все начинало уже разлаживаться, шестеренки громадного механизма плохо входили в зацепление, и из недр этого механизма выплывали “бессмысленные задания”.

И, оплакивая товарища, мы благодарили судьбу, что не погибли еще трое, настолько это задание - первый пилотируемый полет на “Союзе” - было скверным. Комаров жизнью оплатил жизнь своих друзей-космонавтов. Как на войне...

И как же хотелось наставить на кого-то указующий перст и сказать: “Ты виноват!” Но разве был кто-то один?..

Отнюдь не в оправдание Лиц, Принимавших Решения, а в порядке констатации факта хочу сказать, что эта позиция - “не постоять за ценой” - находила достаточную опору в состоянии массового сознания. Может быть, это присуще всякой гонке, во все времена и у всех народов.

И вот опять мой собеседник Сент-Экс: “В чем смысл наших авиационных рекордов? Вот он, победитель, он летит выше всех и всех быстрей. Мы уже не помним, ради чего посылали его в полет. На время гонка сама по себе становится важнее цели. Так бывает всегда”.

Так было и с космонавтикой: широковещательно объявленная сверхзадача - исследование и освоение космоса ради счастливого будущего человечества - действительно была изначальным импульсом (одним из), но началась гонка и стала важнее всего - важнее цели и важнее человеческой жизни.

... Есть дороги, с которых свернуть невозможно. Ты поднимаешься по горной тропинке, она все круче и все опасней. С одной стороны пропасть, с другой - неприступные скалы, а что впереди, ты не знаешь. Вернуться? Дорога назад открыта... Но что-то внутри тебя не позволяет этого сделать. Да просто и мысль такая не приходит в голову.

Мы все - части огромного механизма, который действует определенным образом и называется - общество или государство. Или - моя страна. Моя родина. Вот это ощущение, что ты являешься частью чего-то большего, чем твоя индивидуальность, и заставляет поступать подчас вопреки собственному благополучию и рисковать жизнью.

Чем выше твоя социальная значимость, чем важнее и ответственнее задачи, которые ты решаешь, тем меньше у тебя свободы выбора. А иногда выбора и совсем нет: ты - часть.

“Я заслужил право участвовать. Право быть связанным. Приобщиться. Получать и давать. Право быть чем-то большим, нежели я сам”, - говорит Экзюпери. Это - чувство неотделимости, включенности в общую жизнь, в общие задачи. Это стремление реализовать себя.

Бывает, что оно стоит жизни.

Не все, конечно, могут заслужить право участвовать, да не все и хотят. Это и есть выбор.

Володя Комаров сделал свой выбор не тогда, когда отправлялся в полет на “Союзе”, а гораздо раньше - когда, “не раздумывая, согласился”. И даже еще раньше, когда пошел в летчики. Тогда и ступил он на дорогу, которая идет только вперед и с которой нельзя вернуться. Он шел по этой дороге и готов был принять все, что будет. Чтобы остаться Человеком.

В этом смысл жизни и смысл подвига.

И вот - для идущего по этой дороге наступает момент, когда становится ”...важно лишь то, к чему он причастен. Умирая, он не исчезает, а сливается с этим”.* С тем, к чему он причастен. Комаров навсегда слился с тем, к чему был причастен, - с космонавтикой.

*А. де-Сент-Экзюпери. - Прим.ред.

Как и другие...

Гибель Гагарина

Говорят, время - великий лекарь, оно затягивает раны и утишает боль потери.

Наверное, это так, но иногда вдруг какой-нибудь случай, встреча или разговор, сами по себе, может, и незначительные, дают какой-то импульс душе, и ты возвращаешься “в то время” и с мучительной остротой вновь переживаешь давние события.

Так и произошло со мной в конце августа 1988 года, когда я покупала цветы, чтобы поздравить маму с днем рождения.

В то время в Москве еще не было цветов “промышленного производства” (а как еще назвать эти громоздкие сооружения из совершенно одинаковых роскошных и не похожих на живые роз?). Просто люди приносили к станциям метро и продавали цветы, выращенные собственными руками в своих садах.

Я походила вдоль цветочного ряда, полюбовалась на разнообразие и разноцветье и подошла к женщине с букетом гладиолусов. Смотреть на ее цветы было отрадно: в душе рождалась какая-то неясная радость, предчувствие чего-то хорошего.

Тогда еще не вошла в обиход повальная торговля везде и всем, и женщина, смущаясь, объяснила, что она выращивает цветы для себя, но пенсия маленькая, на жизнь не хватает, и вот приходится...

“Это “Улыбка Гагарина”, - сказала она, передавая мне букет. И я поразилась, как точно (если слово “точно” можно применить к цветам) дано имя: такое же неясное и светлое чувство было у меня в день встречи Гагарина после его полета, когда я смотрела, как он улыбается людям с трибуны Мавзолея.

Купив цветы, я долго еще ждала сына, бродя по маленькой площади у метро, и следом за мной от одного человека к другому несколько раз пролетели слова: “Улыбка Гагарина”.

Эти прекрасные цветы и их имя вернули меня в мое далекое уже теперь прошлое, и картинки из тех лет, когда я имела счастье работать и жить рядом с Гагариным, начали всплывать в памяти. Разные картинки - и веселые, и забавные, и грустные. И тот трагический день, когда он погиб... Я пыталась отогнать эти мрачные воспоминания, но память беспощадно возвращала меня к ним...

27 марта 1968 года. День гибели Гагарина.

Ничто не предвещало беды, не было никаких предчувствий - день как день. Утром одни пошли на тренировки, другие поехали на полеты, и Гагарин тоже. В обед, как всегда, собрались в столовой. Пришел Беляев с каким-то странным неподвижным лицом. И я услышала, как он негромко сказал Жоре Шонину:

- Потеряна связь с Гагариным.

Шонин так же негромко спросил:

- Когда?

Павел Иванович ответил:

- В 10.30.

А был уже второй час дня...

После обеда в “отрядную” комнату начал стягиваться народ. Сидели, ждали. Тревога росла. Никаких определенных известий не было. В конце дня сообщили, что обнаружено место падения самолета.

В гибель Гагарина и Серегина все равно никто не верил, надеялись, что они катапультировались. Ждали - вот-вот будет звонок откуда-нибудь из сельсовета, скажут, что вот пришли ваши, приезжайте за ними. По глубокому снегу в летном обмундировании не скоро ведь до жилья доберешься...

Истекло время рабочего дня, но никто не уходил. А звонка все не было... Наконец собрались с духом и пошли домой. Около дома нас встретили женщины. Они уже знали, какое известие мы несем, только не знали - кому... Вали Гагариной среди них не было.

К ночи ничего не прояснилось. Оставалось надеяться на чудо, на то, что этого просто не может быть.

Рано утром на место падения самолета выехала группа поиска, в нее вошли и космонавты, а нас не взяли... Вернулись они измотанные и подавленные - целый день бродили по глубокому снегу, и страшно подумать, что они там находили...

Чудо не состоялось...

Вечером (или, может быть, ночью) этого дня была кремация. Помню мрачную черную дорогу. Наш автобус замыкал колонну, и на поворотах я видела бесконечную вереницу красных огней и их отражение на мокром асфальте. Красное на черном - как символ трагедии.

В крематории нас повели вниз, к печам. Оба гроба стояли на подставках напротив топки. Служитель сказал: “Юрий Алексеевич первый”, - и вкатил гроб прямо в пламя. Эти слова пронзили меня острой болью - и здесь он был первый...

Не знаю, спал ли кто-нибудь в доме в ту ночь. Все кучками и поодиночке слонялись из квартиры в квартиру, в каждой квартире плакали и пили. Плакать не стыдились...

29-го урны с прахом были установлены для прощания в Центральном доме Советской Армии.

Мы приехали утром. Я то бродила, как сомнамбула, мимо затянутых черным крепом зеркал, то сидела в зале, где разрывала душу траурная музыка. Помню, в какой-то момент, уже в темноте, стояла у окна и смотрела вниз, на длинную очередь, которая медленно двигалась к дверям. Кроме шарканья ног, ничего не было слышно.

Была уже ночь, а люди все шли, и шли, и шли...

Какой он был, Гагарин, мы до конца осознали тогда, когда его потеряли. Только потом я поняла, какое ощущение оставалось в душе от общения с ним, даже обыденного и мимолетного, - ощущение глубины, значительности и силы личности. “Красивые - всегда смелы!” - сказал наш великий пролетарский писатель. А я сказала бы так: смелые - всегда красивы. Он был красив - настоящей и полной человеческой красотой.

“Он был солнечный парень”, - сказал Владик Гуляев.

Мы очень долго не могли смириться с его гибелью, это никак не укладывалось в сознании. Все наши мысли и разговоры крутились вокруг этого. Мы пытались понять, как же могло это произойти, как допустили. Искали тот роковой шаг, который привел к катастрофе, - как будто бы можно было его отменить! И без конца спорили, очень хотелось убедить себя, что все делалось правильно, что не было тут человеческой оплошности, а - Судьба...

Одни говорили, что нельзя было разрешать ему летать, он один на Земле на все времена - первый человек, поднявшийся в космос. И нужно было всячески ограждать его от риска, и не нужны были ему эти полеты. И если бы не этот злосчастный полет, был бы он сейчас с нами...

Но ведь он был летчик, возражали другие, а жизнь лётчика в том и состоит, чтобы летать. И ни за что не согласился бы он сидеть в золотой клетке.

Я тоже так думаю - несмотря на непредставимую громадность потери, - нельзя было ему не летать!

В то время он был заместителем начальника Центра по летно-космической подготовке и возглавлял долгую и упорную борьбу космонавтов за самостоятельные полеты. Вопрос о самостоятельных полетах Гагарина решался особо и очень долго, и он написал рапорт на имя Каманина с просьбой освободить его от должности - он считал, что не сможет руководить подготовкой космонавтов, если не будет летать сам.

Это была авиационная традиция - нелетающее начальство летчики не уважают.

Вскоре после его гибели появилась песня Пахмутовой со словами: “Летчик может не быть космонавтом, космонавту нельзя не летать!” Она стала нашей молитвой и оправданием и все время звучала в душе. Долгое еще время то один, то другой тихонько напевал ее себе сам - в утешение...

Удивительные слова сказал Гагарин перед стартом: “Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением”.

Эти слова помещены рядом с портретом Юрия у нас в Доме космонавтов, и до сих пор, когда я смотрю на портрет, в душе звучат эти его слова и по спине пробегает холодок, как от прикосновения к тайне.

Почему - одним мгновением? Он же не мог знать своей судьбы! Но, на наше горе, слова эти оказались пророческими...

“Ты прожил, как молния, однажды блеснувшая и угасшая. А молнии высекаются в небе. А небо вечное. И в этом мое утешение”. Эти потрясающие слова написал Чингиз Айтматов. Одно прекрасное мгновение Юрия Гагарина...

Экипаж первой орбитальной

Хорошо помню июньские дни семьдесят первого года. Старт и стыковка корабля “Союз-11” со станцией “Салют” прошли успешно, и мы должным образом отметили это событие.

Это был огромный успех нашей космонавтики - первая в мире орбитальная пилотируемая станция. Космонавты - Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев - проработали на ней почти месяц. Расстыковка и сход с орбиты прошли благополучно, и нам казалось, что все опасности позади. И вдруг...

Это всегда бывает “вдруг” - ни свет, ни заря, чуть ли не в пять утра к нам домой прибежала Нина Артюхина, в слезах. Сказала - они приземлились мертвые...

Это казалось невероятным, невозможным - после схода с орбиты была с ними связь. Потом выяснилось: на большой высоте вскрылся “дыхательный” клапан, воздух мгновенно улетучился, и они погибли.

Когда отказывает какая-то жизненно важная система (тормозной двигатель, например), можно думать - так уж судьба распорядилась, никто не застрахован. А тут злосчастный клапан... Он был предусмотрен для сообщения с наружным воздухом после приземления на тот случай, если космонавты не смогут открыть люк или сядут на воду, и открывался незадолго до приземления.. Лучше бы уж его не было... Нашлись потом умники, говорили, что космонавты растерялись, что в кабине имеется вентиль, которым можно закрыть клапан вручную. Что, в конце концов, отверстие можно было просто закрыть ладонью.

Знакомая песня - сами и виноваты...

Но, чтобы закрыть этот вентиль, нужно отстегнуть привязные ремни, повернуться (вентиль был сзади), дотянуться до него - на это нужно время. А чтобы закрутить, требовалась почти минута (проверяли потом на земле) - так было сделано! А космонавты потеряли сознание через считанные секунды...

Они успели понять, что произошло - Волков был отвязан и, очевидно, пытался дотянуться до вентиля.

“Мы превратились в похоронную команду”, - горько пошутил один из моих друзей-космонавтов.

Как будто отвечая тем, кто через много лет назовет космонавтов “подопытными кроликами”, Мила, вдова Добровольского, сказала: “Жора очень хотел полететь, и я рада, что его мечта исполнилась. Это утешает меня в моем горе”.

Замечательно сказал, отправляясь в полет, астронавт Вирджил Гриссом: “Если бы нам пришлось погибнуть, то мы бы хотели, чтобы люди примирились с этим. Завоевание космоса стоит такого риска”.

Спустя почти два года он погиб вместе с Эдвардом Уайтом и Роджером Чаффи во время наземных испытаний корабля “Аполлон” в результате пожара в кабине.

вперёд