В конце 50-х и начале 60-х годов в научно-фантастической литературе наряду с обычной космической тематикой - о полетах к звездам, о встречах с “братьями по разуму” и прочем - зазвучала тема, близкая к текущим делам космонавтики и потому особенно для нас интересная - о том, кого и как отбирают в космонавты и как готовят к полетам. Об этом писали многие авторы, например, Станислав Лем (вспомним курсанта Пиркса).

Все это прочитывалось с живейшим интересом и, конечно, примеривалось на себя - а что бы вышло? Например, пробный полет курсанта Пиркса, когда во время имитированного полета, то есть тренировки на тренажере, о чем он, кстати сказать, не догадывался, ему предъявляются нештатные ситуации повышенной сложности (а попросту говоря, невообразимо трудные).

Пиркс справляется, а как бы я? А другие?

Или “сумасшедшая ванна”: на лицо накладывают парафиновую маску с трубочками для дыхания и погружают в соленую воду, чтобы тело находилось в невесомости. И вот бедный Пирке, лежа в ванне, ничего не видел, ничего не слышал, ничего не чувствовал - и наступил момент, когда он начал “распадаться”. Ведь жуть сплошная!

В другой книжке, кажется, американской, прочла про любопытное “комплексное исследование”: испытуемого нагревают, охлаждают, кувыркают, загоняют в лабиринты, в каналы с ревущими потоками воды, сталкивают с какими-то чудовищами, с машинами, заставляют решать всякие головоломные задачи... В изумлении и тихом ужасе я думала: Боже, да кто ж способен все это вынести и преодолеть?! И где их таких искать?

Ответ на вопрос “где их таких искать”, то есть из какой профессиональной категории отбирать кандидатов в космонавты, сомнений не вызывал: из военных летчиков-истребителей, потому что сама профессия проверила их не хуже, чем “сумасшедшая ванна” курсанта Пиркса.

Вопрос “как готовить” на первых порах заменили вопросом “к чему готовить”.

ЧТО нас ТАМ ожидает?

В первых полетах надо было узнать, как отнесется космос к человеку - не убьет ли его, не лишит ли рассудка? На организм космонавта будут оказывать воздействие “факторы космического полета”: при выводе на орбиту - перегрузки, шумы, вибрации; на орбитальном участке - невесомость, замкнутый ограниченный объем, оторванность от Земли; при спуске на Землю - перегрузки после состояния невесомости и, возможно, повышение температуры воздуха в кабине. Сможет ли человек все это перенести? Это был первый, самый главный вопрос. А если да, то сможет ли он там работать? Это был не менее важный, но все же второй вопрос.

Структура Центра подготовки космонавтов соответствовала такой расстановке приоритетов: главной задачей была медико-биологическая подготовка, т.е. подготовка организма космонавта к воздействию факторов космического полета, и основную часть специалистов составляли “медики” - физиологи, психологи, врачи, преподаватели по физической подготовке.

Преподававшийся нам курс “Основы космической медицины (обеспечение жизнедеятельности в космическом полете)” по объему был самым большим из всех теоретических дисциплин (такой же, как марксистско-ленинская подготовка!).

На занятиях нам рассказывали, какое воздействие оказывают факторы космического полета на человека - на отдельные органы и системы и на организм в целом. Рассказывали то, что знали, но и сами-то знали тогда не так уж много: космическая медицина была совсем молодой отраслью науки и находилась на этапе становления. Экспериментальные исследования на животных проводились с начала 50-х годов и дали уже обширный материал, но было еще очень много неясного. Нас, правда, в это не посвящали, я узнала о том, с чего начиналась и как развивалась космическая медицина, гораздо позже и поразилась - сколько же было совершенно новых проблем, к решению которых даже не знали, как подойти!

Но самой большой проблемой была невесомость. В отличие от других факторов космического полета она была явлением новым и неизвестным - на всем протяжении эволюции человек с ней не сталкивался. Перегрузки, шумы и вибрации, одиночество и изоляция имеют, можно сказать, земные корни, человек так или иначе встречается с ними в обыденной жизни. И их можно моделировать в земных условиях. Перегрузки - пожалуйста, какие хотите, для этого есть центрифуга. Шумы и вибрации - нет проблем, шум сопровождает нас всю жизнь, а вибростенд может вытрясти из тебя не только душу, но и камни из почек (если есть то и другое). Изоляция -сколько угодно, можно предложить несколько вариантов на выбор.

А вот невесомость в земных условиях моделировать сложно, все применяемые способы несовершенны - одни создают невесомость на очень короткое время, другие очень приблизительно.

В наше время” существовал только один способ моделирования невесомости - полет самолета по параболической траектории. Невесомость на самолетах получается “чистая”, но короткая.

Мы “летали на невесомость” на истребителе МиГ-15 - за один полет самолет успевал сделать три-четыре горки, на каждой из них состояние невесомости длилось около сорока секунд. Что можно успеть за сорок секунд! Задания были несложные: на одной горке - “проба письма”: написать имя, фамилию, дату и поставить подпись. Этот образец на предмет выявления нарушения тонкой координации движений сравнивался потом с тем, который был сделан перед полетом. На другой - попробовать “космическую пищу” из тубы, на третьей - проверить качество передачи речи: надо было сказать по рации заданную фразу. Ну, и, конечно, самонаблюдение.

Возвышенных чувств, которые мне обещали перед полетом, я не испытала, но тому, что предметы в кабине действительно плавают, все-таки поразилась, хоть это и было “предусмотрено”.

Позже сделали летающую лабораторию на базе Ту-104, в его салоне можно свободно “плавать” и отрабатывать элементы полетного задания, но невесомость на каждой горке длится всего двадцать секунд.

В 1965 году в Центре построили гидробассейн, в котором космонавты отрабатывают технологию работ в открытом космосе в условиях “гидроневесомости”. Тут работай сколько хочешь, но невесомость “с изъяном”.

Проводились тренировки на повышение устойчивости вестибулярного аппарата: считалось, что чем она выше, тем лучше человек будет переносить длительное воздействие невесомости. Находились, однако, скептики, утверждавшие, что вестибулярную устойчивость выработать нельзя - она или есть у человека, или ее нет. Но на нашей жизни эти теоретические разногласия никак не отражались: каждый божий день мы открывали дверь с ненавистной табличкой “Лаборатория вестибулярных исследований”.

Почти со всеми стендами и приспособлениями для вестибулярных тренировок мы познакомились в госпитале, нового было мало. Самым устрашающим был стенд под названием “Ротор” - кабина, которая вращалась вокруг всех трех осей, его часто показывали в документальных фильмах. К человеку, который находится внутри во время быстрого беспорядочного вращения, испытываешь благоговейное уважение. К моменту моего появления в Центре стенд перестали использовать и вскоре демонтировали (вероятно, сочли воздействие чрезмерным), и мне не довелось его опробовать, а Валя и Ира вращались.

Был еще один стенд - опто-кинетический раздражитель, в просторечии барабан - круглая такая палаточка, внутри кресло на неустойчивой опоре (на трех резиновых подушках, надутых воздухом), стенки внутри расчерчены наклонными черно-белыми полосами. Тебя сажают в кресло, дверь закрывают, и барабан начинает вращаться. Возникает иллюзия, что барабан стоит на месте, а вращаешься ты, и твоя задача сохранить равновесие - не качаться слишком сильно и тем более не упасть (вместе с креслом!). Испытания идут с записью физиологических функций, тренировки - без записи.

Переносимость перегрузок проверяли на центрифуге. Своей центрифуги, как и многого другого, у нас тогда не было, и нас возили “вращаться” в Томилино, на завод, где изготавливают скафандры.

Дорога туда и (особенно!) обратно не лишена была приятности: ехали в “рафике” по кольцевой, Москва в то время к ней еще не подобралась, и по обеим сторонам почти везде был лес. В одном месте - совершенно великолепная рыжая дубовая роща: на дворе стоял сентябрь. Я здоровалась с ней, просила помочь, а когда ехали обратно, благодарила - просто за то, что она есть и стоит тут. Эта роща и сейчас жива, и я всегда радуюсь встрече с ней.

На теоретических занятиях по медико-биологической подготовке нам рассказали, что перегрузки могут быть продольные (в направлении от головы к ногам или наоборот) и поперечные (грудь - спина). Продольные переносятся плохо, так как вызывают нарушение кровообращения, в особенности “отрицательные” - от ног к голове. Поперечные переносятся легче, поскольку нарушения кровообращения практически нет.

Как выяснено при наземных исследованиях, человек без ущерба для здоровья может переносить достаточно большие поперечные перегрузки: десятикратную в течение трех минут, трехкратную - в течение шести. Но мы уже знали (нас “просветили” ребята), что это все теории, а на самом деле испытания тяжелые, и уже есть “пострадавшие”: после испытаний на центрифуге списали Толю Карташева. На спине у него после вращения образовались “петехии”, то есть точечные кровоизлияния, что говорило о недостаточной “прочности” кровеносных сосудов.

Схема испытаний была такая - в первый раз два ознакомительных вращения: четверка (перегрузка четыре единицы) и шестерка, каждая длительностью две минуты. Второй раз - восьмерка (одна минута), третий - десятка (двадцать секунд). Потом перегрузка по графику выведения на орбиту и в заключение по графику спуска. Испытания проводились через день. В дневнике запись:

25 сентября 1962 г.

И все-то они врут, что 15-кратная перегрузка длительностью 5 сек. создает “лишь умеренное затруднение дыхания”. У меня на шестерке что-то случилось с дыханием на первых же секундах - как будто в горло пробку забили. Сначала не поняла, попыталась продохнуть - не вышло, и тогда я испугалась. А потом: стоп! - сама себе говорю. Попробовала дышать ртом, с трудом, но получилось. Две минуты показались вечностью, устали ноги, руки, живот. По радио все время говорили: “Не расслабляйся, соберись!” Куда там! Я не могла собраться. Вся моя воля была направлена на то, чтобы дышать. Затруднен не только вдох, но и выдох, грудная клетка сдавлена. Удивительно, до чего длинными бывают секунды! И все время мысль: “Восьмерку не перенесу!” А о десятке уж и речи не было...

А после, когда меня вынули из этой коробки, пошла по синусоиде. Сказали - так и должно быть. Ну, хорошо, раз должно, значит, все в порядке.

Все же, несмотря на все тяготы и тревоги, жизнь была прекрасна и удивительна. И не только результаты испытаний и прочие проблемы, связанные с предстоящим полетом, волновали душу, находилось место и “маленьким радостям жизни”, и лирическим настроениям, и обычным человеческим чувствам...

30 сентября 1962 г.

Вечером мы с Ириной ходили гулять за забор - вылезли в дырку и пошли себе по дороге... Хорошо, говорим, на воле. А ведь можно и не возвращаться...

Лес такой чудесный, желтый, и стоит так тихонько. А трава зеленая с красным. Жалко, что нет Ю., мы бы очень здорово здесь с ним побродили...

К немалому моему удивлению, и восьмерку и десятку я перенесла хорошо. “Но все-таки десять - это много. Даже если она длится 20 секунд. Напряжение колоссальное. А дышать - как трудно дышать!.. Я потеряла зрение - серая пелена и на ней какие-то яркие точки. Изо всех сил таращила глаза - из опасения, как бы они не закрылись,” - написано в дневнике.

А проверялось это просто: на щитке перед тобой зажигались красные и зеленые лампочки, красные надо было гасить нажатием тангенты. Не погасил - значит, не видишь. Наверное, тогда я и научилась преодолевать трудности. Вот какая по этому поводу есть запись:

14 ноября 1962 г.

Пожалуй, я здесь научилась держать себя в руках, терпеть, когда кажется, что терпеть уже невозможно. Кажется - вот сейчас, вот сию секунду не выдержишь, сдашься, попросишь пощады. Но думаешь - сдамся, только не в эту секунду, а в следующую... Но проходит эта секунда, и следующая, и еще одна, и вдруг оказывается, что все уже кончилось. Участливые доктора спешат к тебе, заглядывают в глаза, улыбаются и спрашивают: “Ну, как?” И отвечаешь: “Нормально!” И действительно, нормально - как это ни странно.

Как-то после вращения на центрифуге мне показали мою фотографию во время перегрузки. Смотреть страшно! И словами не передать. Просила подарить на память, но мне ее не отдали, а попросили, наоборот, дать автограф. Я делала это первый раз в жизни и очень смущалась. В дневнике написано, что это занятие (давать автографы) мне не понравилось.

Однако, все приходит к концу, и испытания на центрифуге, к счастью, тоже.

5 октября 1962 г.

Когда вышла за ворота завода после последнего вращения, меня охватило удивительное чувство освобождения. Было такое настроение:

Шел из школы ученик,

Всем известный озорник.

Он хотел созорничать,

Но не знал, с чего начать.

Вот и я тоже не знала. Пошла пить пиво с докторами - пять докторов и я. Выпила целую бутылку и развеселилась.

Проверка устойчивости организма к воздействию высоких температур проводилась в термокамере. Эти испытания были весьма тяжелыми и очень неприятными. С любимой многими парилкой это не имеет ничего общего. Тебя одевают в летный комбинезон, суют в рот термометр и сажают в эту самую камеру. Стенки ее обшиты вовсе не деревом, дающим приятный жар и аромат, а жестяными листами. И сидишь, как дурак, посередине при температуре 70 градусов и влажности 30 процентов.

В передней стенке окошко, через него за тобой наблюдают - еще жив или уже умер?

Испытание заканчивается при повышении пульса до 120 - 130 ударов в минуту и температуры тела на два - два с половиной градуса. Или по заявлению испытуемого о плохом самочувствии. Но только, думаю, любой из “испытуемых” скорее умер бы, чем запросил пощады: мы никогда не признавались на тренировках, что было трудно.

После первого испытания в термокамере (если ты его проходил) проводились тренировки - пять “отсидок” при тех же условиях с возрастающей продолжительностью (от тридцати до семидесяти минут).

Однако, если уж называть вещи своими именами, то это вовсе и не тренировки, а скорее нагрузочная проба. Но в этих испытаниях ты хотя бы знал, сколько времени надо выдержать, а это очень важно, когда дотягиваешь из последних резервов. А два заключительных испытания проводились “на определение максимального времени пребывания”, тут уж терпи сколько сможешь.

И если была бы в этих “отсидках” хоть какая-нибудь эмоциональная окраска! Вот на центрифуге - есть с чем бороться: изо всех сил сопротивляешься перегрузке, которая на тебя навалилась, чтоб хотя бы дышать и видеть. Даже на пресловутом кресле Барани есть нечто, чему нужно противодействовать. И результаты этих испытаний зависят от тебя - от твоей воли, терпения, от умения собрать последние силы и не сдаться. А в термокамере вся задача состоит в том, чтобы сидеть и потеть: мы не йоги, управлять терморегуляцией организма не умеем...

Да к тому же после первых полетов отпали страхи, что при спуске с орбиты температура в корабле может быть такой высокой, так что и стимула никакого не было греться в термокамере. Короче, очень мы не любили термокамеру и боялись...

Но уж зато сколько разнообразных положительных эмоций давала физическая подготовка!

Не только тяготы, но и праздники

Физическая подготовка готовила сразу ко всему: и к невесомости, и к центрифуге, и к парашютным прыжкам. Да и вообще - в здоровом теле здоровый дух. А поскольку в программу входили все виды спорта: гимнастика, легкая атлетика, волейбол, баскетбол - проще сказать, чего не было, то каждый находил что-то, чем занимался с энтузиазмом и увлечением.

Всеобщим увлечением был волейбол.

Ребята успели уже сыграться и играли неплохо. Время от времени устраивалась “принципиальная” встреча - космонавты против “докторов” (или “стариков”). То есть против молодежной, да еще космической команды выставлялась команда из трех всего человек: Е.Е.Целикина, А.А.Лебедева и Е.А.Поручикова. Не все были доктора: Евстафий Евсеевич Целикин - методист на тренажере космического корабля, да и не такие уж “старики” - наверное, все до сорока, ну, может, Целикин чуть старше. И это всегда была замечательная игра! Космонавты, как правило, проигрывали, хотя очень старались. А “старики” никого больше к себе в команду не брали - “дополнительные” игроки им только мешали бы. Евстафий Евсеевич великолепно распасовывал, доктора Лебедев и Поручиков “били”, а в защите “тянули” все, надежно прикрывая площадку.

Смотреть на их игру - это была настоящая, чистая радость, хотя болели мы, конечно, за “своих”. Если мне память не изменяет, “старики” так и остались непобежденными.

Когда ребята играли, мы к ним не лезли, сидели смирно на скамеечке и “болели”, но понемногу осмелели и стали вставать в команду.

У меня с пионерского возраста были к этой игре горячие чувства и полное отсутствие способностей, в авиационно-спортивном лагере МАИ мне дали прозвище “потеря подачи”. Татьяна и Ирина скоро стали играть вполне прилично, а я, как ни старалась, почти ничему не смогла научиться. И моей задачей на площадке было переходить с номера на номер и по возможности не трогать мяч.

Спортивный зал у нас был небольшой и вовсе не роскошный, в пристройке к учебному корпусу (я удивлялась - в МАИ спортзал куда лучше), а из спортивных снарядов - только тренажеры для вестибулярных тренировок - допинг и рейнское колесо. Колесо - это совсем не страшный снаряд, а вот лопинг... Это такие качели, которые вращаются вокруг оси крепления - в верхней точке оказываешься вниз головой, а когда раму допинга расстопоривают, добавляется вращение вокруг оси собственного тела. Страшновато, хотя руки-ноги привязаны очень надежно.

Но зато, когда немного освоишься, какое упоение!

Позже привезли и поставили батуд, совсем простенький, и началось повальное увлечение прыжками. Толя Филипченко (партийная кличка Филипп) выделывал на батуде нечто невообразимое - сальто вперед и назад, разнообразные падения и еще не разберешь что. Жора Добровольский прыгал очень красиво и всегда (в отличие от Филипа) держал носки оттянутыми и коленки вместе. Увлеклась батудом и Ирина, она тоже выполняла такие падения, прыжки и повороты, что просто дух захватывало.

Что до меня, то в самом начале при прыжках я сильно потянула спину, после чего к батуду относилась с опаской. Но батуд был средством, а не целью, тренировать организм к воздействию факторов космического полета можно было и другими способами.

Потом построили плавательный бассейн, началось столь же повальное увлечение прыжками в воду и плаванием. Может, мы потому воспринимали все эти спортивные новшества с таким неослабевающим энтузиазмом, что наши преподаватели Юра Вавакин, Борис Легеньков и Андрей Корнев умели увлечь нас этими занятиями. Ну, и, конечно, спортивный азарт и дух состязательности: нельзя быть хуже других! А желательно лучше!

Когда в Центр прибывал “новый набор”, их “посвящали в космонавты” - в бассейне устраивалось действо, которое, не знаю уж почему, называли Днем Нептуна (может, потому, что и символика привлекательная, и “акватория” есть).

Это всегда было очень весело. Действующие лица и зрители, кто в купальном, кто в спортивном костюме, сидели вдоль стены на низенькой скамеечке. “Прилично” одетые от греха подальше располагались выше на галерее: в воду бросали не символически, не очень разбираясь, кто ты есть: посвящаемый, просто зритель или почетный гость. В роли Нептуна выступал Гагарин. Он восседал на троне с длинной белой бородой и с трезубцем в руке, а русалкой у него служил Н.Ф.Никерясов. Это была великолепная русалка - с большой круглой, обритой наголо головой и с большим круглым животом. Увидев “ее”, мы чуть не попадали в воду от хохота!

Водяные приводили молодых космонавтов пред светлые очи Нептуна, и он задавал им вопросы. Если ответ был неудачен, водяные по знаку трезубца бросали посвящаемого в воду. Публика рыдала от восторга.

Вот Нептун спрашивает очередного:

- Скажи, какой у нас самый лучший стенд?

Тот думает, боится ошибиться, наконец говорит:

- Качели!

- Нет, - говорит Нептун. - Самый лучший стенд у нас - это стенд товарища Уварова.

А “стенд товарища Уварова” - это бухгалтерия и касса, где нам выдавали зарплату. Гагарин мастер был на такие шутки. Жалко, что многое забылось, расплылось и теперь не соберешь...

Любимым видом спорта у космонавтов тогда был хоккей. Как только ляжет зима, заливают каток, ставят коробку - и сражения начались!

Мы, конечно, в них не участвовали, только слышали в столовой или в классе отголоски славных боев и с уважением смотрели на “боевые раны”, которыми щеголял то один, то другой после очередного матча. Страсти кипели так бурно, что медики начали беспокоиться и попытались ввести эти сражения в более спокойное русло. Куда там! Бои гремели до весны, пока лед не растает.

А вот у нас коньки “не пошли”. Не знаю, из каких соображений, только коньки нам привезли фигурные. Полагая, что умею кататься, я надела их и попыталась бежать, но тут же зацепилась зубцами и грохнулась на лед во весь рост. И у девчонок тоже ничего не получилось. Тогда зубцы спилили, и из фигурных коньков получилось Бог весть что. Кое-как мы на них ползали, а когда зима кончилась, забросили и больше не вспоминали.

Космонавты были не только азартными игроками, но и азартными болельщиками. Они посещали едва ли не все хоккейные матчи - собирались большой компанией, с чадами и домочадцами, садились в автобус и ехали. И не только на хоккей, ездили и на футбол, и на гимнастику, и на бокс. Я однажды попала вместе с ними даже на соревнования по штанге.

Вообще-то я спортивные зрелища не люблю, как не люблю и большой спорт. Потому что в спорте, когда один радуется - другой плачет, и в этом его глубинная сущность. Когда случается смотреть какую-нибудь спортивную игру, всегда болею за тех, кто проигрывает, даже если это иностранная команда.

За всю свою “докосмическую” жизнь я была на стадионе всего два раза. Один раз - еще в школе. Моя одноклассница Регина Мяскова, страстная футбольная болельщица, вытащила меня на какой-то эпохальный матч на стадион “Динамо” (Лужников тогда еще не было).

Боже, что творилось на подступах к стадиону! Сплошное море людей! Порядок поддерживала конная милиция, кони “играли”, переступая с ноги на ногу, вскидывали морды и храпели, милиционеры их осаживали. Это было красиво! Но страшно.

Второй раз, когда мы с Ю. жили уже в Черемушках, ходили в Лужники на матч “Динамо” - “Пахтакор” (Ю. - болельщик “Динамо”). Когда я увидела футболистов “Пахтакора”, какие они похожие, все небольшого роста, с темными круглыми головами, и как “Динамо” явно их переигрывает (это даже мне было ясно), я сразу начала активно “болеть” за них, чем вызвала ужасное раздражение соседей.

Ю. потом долго меня дразнил: “Иди посмотри, твоя команда играет!” И я всегда бросала дела и шла к телевизору. А потом эта команда погибла в авиационной катастрофе...

Такой вот я болельщик. Но на различные спортивные мероприятия ездила. За компанию - все ехали, и я ехала. Синдром неистребимого коллективизма.

“Сегодняшние” космонавты в хоккей не играют, любимый вид спорта у них - теннис. Что ж, спокойно и безопасно. И спорт элитарный. И построены в городке классные крытые корты.

И не только корты - сейчас в городке есть великолепный спортивный комплекс под названием “корпус стато-кинетических испытаний”. Что это за испытания такие, не знаю: в те далекие времена, когда наша группа готовилась к полету, таких испытаний, мне кажется, не было (или они по-другому назывались). Как мне объяснили, это название возникло потому, что спорткомплекс такого класса городку с нашей численностью населения “не положен”. Вот кто-то хитрый и объяснил “в инстанциях”, что комплекс нужен для тренировки космонавтов. Что поделаешь, времена тогда были “хитрые”, и, как любил говаривать Герман Титов, хочешь жить - умей вертеться!

В большом зале играют во все спортивные игры, в малом стоят тренажеры для космонавтов, в том числе лопинг, правда, поизящнее старого. Когда я прихожу в этот зал на занятия так называемой аэробикой, бывает иногда соблазн покрутиться на лопинге. Ну, хоть покачаться без вращений! Но рама лопинга прикручена к станине цепью, а цепь заперта на большой амбарный замок. И хорошо, что заперта.

Каток в мои школьные и студенческие годы - это было огромное удовольствие.

Не могу сказать, сколько тогда стоили коньки с ботинками, но для бюджета нашей семьи они были не по силам, и мне коньки “гаги” подарил на день рождения мамин брат, дядя Саня. Это был непредставимо роскошный подарок! А мама как-то исхитрилась купить жесткий, негнущийся материал, который назывался “чертова кожа” (помню, что он был нежно-голубого цвета), и бабушка сшила мне первый в жизни спортивный костюм.

Неподалеку от нашего дома на “маёвском” стадионе был каток, вечером играла музыка, и туда мы, школьницы, ходили кататься. Иногда ездили на каток в Парк культуры и отдыха, и это был настоящий праздник. Часто ездить туда я не могла - дороговато. Да ведь праздники и должны быть редко...

С коньками же связано у меня и одно “кошмарное” воспоминание. В студенческие годы, когда я училась на первом курсе, меня уговорили принять участие в соревнованиях - девушек на моторном факультете было мало, бежать некому. Я согласилась “защитить честь факультета” - сознание общественного долга было у меня хорошо развито. Однако опрометчивое мое согласие не прибавило чести факультету: оказалось, что “кататься” и “бежать” - совершенно разные вещи. Я не сошла с дистанции и кое-как добралась до финиша под аккомпанемент подбадривающих и издевательских воплей. Заняла, понятно, последнее место. А рев стадиона, в котором издевательские выкрики звучали громче и доходчивей, долго еще гремел у меня в ушах.

Маевский каток остался светлой страничкой воспоминаний. Здесь все были свои, я каталась с кем-нибудь из ребят нашей группы. Катались, взявшись за руки крест-накрест, и вели неторопливые беседы на разные хорошие темы. Один мой однокурсник как-то подробно пересказал содержание оперы Верди “Аида” - незадолго до этого он посетил Большой театр.

Тогда это было доступно каждому: можно было прийти перед началом спектакля и купить билет. Не на все спектакли, конечно, и билеты часто бывали только “на галерку” (да нам в партер было и не по карману). Во всяком случае, послушать оперу с участием Лемешева или Козловского или посмотреть балет с Лепешинской было вполне возможно. А если заранее покупались хорошие билеты, что представляло проблему только финансовую, то это был уже праздничный выход, его ожидали с некоторым замиранием сердца, как и положено ждать праздника.

Вот строки из недавнего дневника:

Сейчас у меня уже не осталось таких праздников - для души. Может, просто пришло такое время... Не знаю, есть ли у моих сыновей такие праздники, которых они ожидают с замиранием сердца, со светлым чувством в душе? Если нет - то как же они живут?

Вспоминаются трогательные и смешные детали нашей тогдашней жизни - не моей личной, а жизни вообще. Вот, например, Лемешев и Козловский - они не напрасно назывались народными артистами: “народ” относился к ним весьма активно и эмоционально. Приверженцы были у того и у другого, и не только в кругах, близких к театральным. Между этими двумя “лагерями” кипел бесконечный яростный спор - кто из певцов лучше? Спорили до хрипоты, до белого каления, я сама неоднократно бывала и участницей, и свидетельницей таких споров. И не зря же в одной из пародий того времени про какую-то нехорошую даму было сказано, что она себя “в отличие от лемешисток - козловитянкою зовет!” Признаюсь, я была лемешисткой.

Должна сказать, что к Большому театру и к концертному залу имени Чайковского приобщил меня мой будущий супруг. Тогда посещение театров и концертных залов было едва ли не обязательным элементом “ухаживания” (не знаю, есть ли сейчас такой термин). В мое время это понятие включало обширную “культурную программу”, в том числе обязательное катание в лодке по Москве-реке. Ну, на Москве-реке знакомых не встретишь, а в театре мы иногда сталкивались со своими однокурсниками и поначалу очень смущались, так как совместный выход в театр обнаруживал наши отношения.

Смешно сказать, приглашение в театр свидетельствовало о “серьезности намерений”!

И, раз уж зашла об этом речь, хочется вспомнить, что моя школьная учительница литературы Анна Борисовна считала необходимым иллюстрировать те или иные темы своего предмета посещением театров. Так я впервые попала в Большой на “Евгения Онегина” - с классом. Я до сих пор помню, как потрясла меня опера, помню мельчайшие детали, даже помню, где мы сидели. Помню ошеломляющее впечатление от великолепия самого театра.

...Чтобы человек рос добрым, он обязательно должен соприкасаться с красотой. Красота входит в душу, живет там и потихоньку творит свое дело - создает равновесие (сказать “гармонию” - стесняюсь).

Но меня опять занесло в сторону.

А каток, видно, располагает к разговорам. Помню свой разговор на катке с Володей Шаталовым. Мы сидели на лавочке, отдыхали, и он говорил - как хочется работать, сделать что-то важное для науки, для страны. Вся эта шумиха, награды, поездки после полета - это ерунда, главное - дело. А риск - ну, что же, риск есть всегда. Такое было тогда у космонавтов общее настроение: не думали, мне кажется, о наградах, о славе, хотя это уже и обозначилось в полной мере, - думали о работе, об интереснейшей, важнейшей (ну, не знаю, какое еще придумать прилагательное в превосходной степени!) работе, о том громадном деле, в которое вложен труд многих и многих и завершить которое должен ты. Это была гордость и это была колоссальная ответственность.

И вершиной Судьбы, конечно же, казалась (и была!) команда “Пуск!”, а не ковровая дорожка на Внуковском аэродроме.

Снова летаю!

Летная подготовка началась в мае. Руководил ею Борис Борисович Глинка, легендарный летчик, Герой Советского Союза. Мы знали, что он воевал в одном полку со своим братом Дмитрием и что они наводили на немцев ужас. “В воздухе ББ и ДБ!” - предупреждали своих немецкие летчики, когда они взлетали парой. Это мы узнали из очерка в “Комсомольской правде”. В 62-м году нашему ББ было лет, наверное, 45, а может, и меньше, но нам он казался человеком из другого поколения. Был он очень добрым и мягким, никогда не сердился и не повышал голоса и всегда старался сделать так, чтобы всем было хорошо. И поэтому нам казалось, что если он и воевал, то в какие-то незапамятные времена.

Летную подготовку, как и положено, начали с изучения матчасти. Нас возили на аэродром, и мы сидели в самолете (вернее, в самолетах, потому что должны были летать на УТИ МиГ-15 и на Ил-14), нажимали кнопки, дергали ручки, старались запомнить максимальные обороты двигателя, скорость приземления и еще массу разнообразных вещей. Зачеты по матчасти были символические (знаешь - 5, не знаешь - 4): речь шла об ознакомительных полетах и всерьез учить нас никто не собирался.

Перед началом полетов нам выдали летное обмундирование - комбинезоны, шлемофоны, куртки, а летных ботинок наших размеров не было, и мы летали в своих “мальчиковых” полуботинках. Правда, у отцов-командиров мелькала иногда мысль - а если вдруг придется катапультироваться? Но летных ботинок все равно не было, а чего нет - того нет, и мы поначалу летали так.

Мне было очень интересно познакомиться с реактивным истребителем. Представлялось, что после По-2 и Як-18, на которых я летала в аэроклубе, МиГ-15 покажется потрясающей машиной. Но, к великому моему удивлению, самолет меня разочаровал: в зоне он мог все и делал это с необычайной легкостью. Что уж говорить, если он запросто “крутил” восходящие бочки! И не надо было, как на Яке, думать, что если потеряешь скорость или “перетянешь” ручку, то благополучно свалишься в штопор! Мне показалось, что выполнять фигуры высшего пилотажа на легком спортивном самолете куда как интересней.

И затосковала я по маленькому зеленому (или белому зимой) аэродрому и по маленькому самолетику...

Но это вовсе не значит, что освоить МиГ-15 было легко и что он прощал все ошибки. Судьба продемонстрировала мне это однажды очень наглядно: на пробеге после посадки (я летала в тот раз с В.С.Серегиным) у нас заклинило тормозную колодку колеса. Я не успела еще ничего заметить и понять, как вдруг ручка несколько раз беспорядочно ударила меня но коленкам, самолет круто развернулся, съехал с бетонки на траву и остановился. Я все еще ничего не понимала, думала, что сделала что-нибудь не так, вот Владимир Сергеевич рассердился и взял управление. Сидела в кабине понурая, ругая себя последними словами, а когда он объяснил, в чем дело, расстроилась вконец: какой же я летчик!

Но зато МиГ-15 доставил мне немало чудесных минут, каких раньше никогда у меня не было, - полеты за облаками. Я могла бы летать там часами, и мне бы не надоело - облака всегда были причудливо красивы, ослепительно белые или налитые тревожным серым цветом, иногда лилово-черные, и я ни разу не видела, чтобы формы их повторились.

Чýдная машина - парашют!

Парашютная подготовка гласно и негласно признавалась Самым Важным видом подготовки, так как при спуске корабля “Восток” космонавт катапультировался и приземлялся на парашюте.

Руководил парашютной подготовкой Николай Константинович Никитин - легендарный парашютист-испытатель, имевший на своем счету не одну тысячу парашютных прыжков, множество рекордов и фанатично влюбленный в свою профессию. Думаю, что это он сыграл главную роль в том, что при наборе женской группы предпочтение отдавали парашютисткам. Он так и говорил, что парашютная подготовка - самая важная: “Поломаешь ноги при приземлении, и вместо Красной площади повезут тебя в госпиталь”. Звучало доходчиво. Поэтому парашютисток в группе было четверо: Ирина и Татьяна мастера спорта, члены сборной команды СССР, чемпионки и рекордсменки, Валентина и Жанна - перворазрядницы.

Был Николай Константинович невысокий, с рыжими волосами и с характерным для рыжих веснушчатым лицом, подвижный и импульсивный. Он был весел и общителен, но бывал и строг, и зол, и вообще вспыльчив. В арсенале воспитательных средств, которые он применял к нерадивым и нарушителям, имелось одно поистине ужасное: наверное, каждого (и каждую) за недостаточную дисциплинированность и старание и особенно за небрежность в подготовке к прыжкам грозился отправить домой “по шпалам”. (Позже узнала, что он позаимствовал это у Королева.)

Бывало, вечером на разборе прыжков кричит: “Завтра пойдешь домой по шпалам!” Впервые я услышала это, когда прыгали в Крыму, и не на шутку испугалась: представила себе, как, понурив голову, бреду по шпалам, солнце печет, а впереди полторы тысячи километров... Но Н.К. был отходчив и до “шпал” дело ни разу не дошло. На самом же деле его высокая требовательность к нам была отнюдь не лишней: за небольшое упущение или небрежность в парашютизме платят иногда очень и очень дорого.

Ребята были с ним на дружеской ноге, и мы с ним тоже подружились. Однако почтительная нотка во взаимоотношениях и беспрекословное повиновение, когда речь шла о работе, сохранялись всегда и доверие к нему как к руководителю было безоговорочным. Выпуская нас из самолета (особенно “зеленых”, вроде меня), он всегда волновался, это было видно.

До сих пор в глазах живая картинка: стою у открытой двери самолета после команды “Приготовиться!”, Николай Константинович рядом, на всякий случай придерживает меня рукой (чтобы ненароком, но дурости или от избытка чувств не прыгнула раньше - “Ищи тебя потом по окрестностям!”) и время от времени выглядывает наружу. За бортом дует страшно - скорость 240 км/час! Поток мнет лицо Н.К., треплет воротник комбинезона, ремешок шлемофона и все, что не застегнуто и не подогнано плотно.

Земля в дымке далеко внизу, такая чистенькая и четко разграфленная - дороги узенькими полосками, разноцветные лоскуты полей и виноградников, кучки строений, и такое все это удивительно свое, родное, и такое красивое! Пишу это не для литературных красот - действительно, глядя вниз, я каждый раз с какой-то щемящей болью ощущала красоту Земли и свою неразрывную связь с ней - с тем образом Земли, который видела с самолета. И задним планом - картинка: как все это понесется тебе навстречу, увеличиваясь в размерах и теряя четкость, когда ты “ляжешь на поток” и будешь падать лицом вниз в уплотнившемся воздухе. Всего какие-то секунды у раскрытой двери - но разве, чтобы почувствовать что-то, нужны часы?

Это было прекрасно, было остро, и это осталось со мной так, как было, ничуть не стерлось.

“Все будет хорошо, - говорит Николай Константинович, - все будет хорошо”. Слов не слышно, но я понимаю, что он говорит, по губам и по поднятому вверх большому пальцу. Я слышала эти слова столько раз, сколько сделала с ним прыжков, и никогда они не были для меня пустым звуком.

Вот зеленый сигнал и сирена, но Н.К. еще придерживает меня (у него свой расчет), наконец говорит “пошел” и взмахивает рукой. Я отделяюсь от самолета, стараясь сделать все, “как учили”, и меня тут же начинает крутить. Очень долго не удавалось мне сразу “лечь на поток”!

К слову сказать, Н.К. сделал удивительное дело. Известно, что испокон веку летчики не любят прыгать и не скрывают этого. Посмеиваются над собой, но тем не менее всеми правдами и неправдами стараются увильнуть от положенных им одного-двух прыжков в год. А тут - не то чтобы увиливать, все были увлечены, просто со страшной силой увлечены прыжками! Ходят за Н.К., как на веревочке, и выпрашивают “еще прыжочек”. Одному надо отработать падение, другому - отделение, третьему - еще какой-нибудь элемент. И, ложась вечером спать, мечтают, чтобы утром “была погода”.

Что касается нашей группы, то удивляться нечему: из всех пятерых только я одна к парашютному спорту отношения не имела - было у меня всего каких-то жалких восемь прыжков. И поэтому я была у них “Валя маленькая” (Н.К. звал меня “малыш”), и все меня учили, опекали, помогали, жалели. А я за ними тянулась, наверное, поэтому тоже увлеклась прыжками и довольно быстро многому научилась.

Кроме страстной любви к парашютному спорту девчонки принесли с собой “парашютный”, как я его называю, жаргон. Конечно, ничего хорошего в том, что язык засоряется профессионализмами нет, однако нельзя не признать, что пользоваться им очень удобно - мысль формулируется короче и все понятно. К тому же это атрибут принадлежности к “избранным”: употребляя не всем понятные слова и выражения, чувствуешь себя посвященным - предмет гордости. Ну, и еще, “кроме того”, признаюсь, что этот профессиональный жаргон мне мил. “Как прошлой юности грехи..."* Так что - прошу прощения.

*А.С. Пушкин.

Итак, парашютная подготовка. Сначала мы готовились на земле: изучали “матчасть”, т.е. устройство парашюта ПД-47, учились управлять куполом, разворачиваться в подвесной системе, отрабатывали отделение и приземление. Для отработки приземления прыгали с трамплина, сначала с высоты одного и двух, потом с трех метров: знатоки говорят, что при приземлении парашютиста удар такой же, как при прыжке с трехметровой высоты. Действительно, при прыжке с трех метров удар получался весьма чувствительный: несмотря на специальные парашютные ботинки с толстой упругой подошвой и даже несмотря на яму с опилками, весь организм сотрясался и зубы лязгали. Да и страшно - все-таки высоко. И, как показала практика, небезопасно - Ирина получила травму колена, из-за чего на прыжки не поехала.

Прыгать начали в Киржаче - есть такой городок во Владимирской области. В то время он был совершенно типичным провинциальным городишком, очень похожим на те, которые я видела раньше: торговые ряды в центре, дома на высоком цоколе - низ кирпичный, верх деревянный, высокие, выше роста, заборы с калитками...

На окраине города расположен большой аэродром, где испытывают парашютные системы, там мы и жили в бараке с “удобствами” на улице.

Первый мой прыжок в Киржаче был, конечно, “с веревкой”, то есть с принудительным раскрытием парашюта. Должна признаться, было страшно: во-первых, перерыв почти десять лет, а во-вторых, это вообще страшно. Кстати сказать, летчики и парашютисты, когда рассказывают о сложных и опасных ситуациях, в которые им случалось попасть, очень редко - да, пожалуй, что никогда - не употребляют слов “страшно”, они говорят: “неприятно”. Я тоже хотела сказать “неприятно”, а потом подумала - чего уж тут?!

Поистине ужасным для меня новшеством были два прыжка в день: только приземлился, перевел дух, увидел, что мир прекрасен, - и надо снова надевать парашют! Однако понемножку начала я осваиваться, привыкла к двум прыжкам в день, Н.К. давал мне уже небольшие задержки раскрытия парашюта. Словом, все шло своим чередом, меня похваливали, и, наверное, я немного “замастерилась”, а на этом-то этапе и подстерегают неприятности. И вот на девятом прыжке из-за того, что неправильно держала ноги, со всего маху приземлилась я “на пятую точку”. У меня искры из глаз посыпались! Встать не смогла, ко мне подбежали, подняли, отвели на старт. Знатоки сказали, что, раз я могу двигаться, значит, мне непременно и немедленно надо сделать второй прыжок, иначе страх перед приземлением “закостенеет” и от него очень трудно будет потом избавиться.

Я это знала и по собственному спортивному опыту.

- Сможешь прыгать? - спросил Николай Константинович.

Без тени сомнения (на лице) я сказала: “Смогу”, - и на меня снова надели парашют. Второй прыжок сделала столь же неудачно, но, к счастью, по-прежнему могла двигаться, хотя и с трудом.

Вечером Николай Константинович и наш доктор Анатолий Александрович Лебедев стали думать, как же быть дальше - докладывать начальству о моей травме или нет? Если доложишь, придется делать рентген, а вдруг в позвоночнике трещина? Ее обнаружат, а нам через неделю предстоит лететь на прыжки в Феодосию. И если я не попаду сейчас на прыжки, то рискую отстать от группы насовсем - для меня парашютная подготовка была критическим элементом.

Решили, что пока будем считать мою травму ушибом, а там видно будет.

К слову, о наших отношениях с медициной. Никто, никогда, ни в каких “болячках” не признавался. Бывали случаи, что переносили на ногах (иногда не прерывая тренировок!) достаточно серьезные недомогания - боялись “сойти с дистанции”. Конечно, это чревато печальными и даже трагическими последствиями. Но жизнь есть жизнь, жить надо, и как-то мы приспосабливались. Познакомившись с нашими докторами поближе, поняли, что если нельзя заявить официально, то можно довериться по-человечески. Может быть, не у всех, но, мне кажется, у многих был “доверенный доктор”, каковым в истории с моей травмой оказался А.А.Лебедев.

Позднее, уже в семидесятых годах, ввели должность врача экипажа, которому космонавт может доверить все о своем здоровье, и тот не обязан тут же докладывать по начальству, а может сам принимать необходимые меры. Да, жизнь частенько оказывается мудрее нас, только мы не всегда это вовремя понимаем и принимаем.

Привычка никогда не признаваться ни в каких “болячках” настолько прочно укоренилась в сознании, что даже после того, как наша группа была расформирована, мы (я, во всяком случае) как-то старались “не приобретать диагнозов”, хотя это совершенно ничем уже не грозило.

Правда, какое-то время еще брезжила слабая надежда - а вдруг все начнется снова!..

Аэродром в Киржаче был наш, родной и любимый, именно там мы и прыгали в дальнейшем. Особенно хорошо было зимой: приземляться в снег мягко, проваливаешься иногда по пояс. Приятно разгоряченной барахтаться в снегу, зато тащить по глубокому снегу парашют, да не один, а два - это, я вам скажу, работа! Мне она выпадала частенько - не всегда удавалось приземлиться близко к кругу или к дороге.

Зимой всегда брали в Киржач лыжи. Отпрыгавшись и уложив парашюты, мы с Ириной уходили в лес, а леса там огромнейшие. И вот однажды мы шли и шли, и так заманчиво убегала вперед лыжня, и лес все время был такой разный и такой красивый, и низкое зимнее солнце промелькивало между деревьями, а снег был желто-розовый, с глубокими синими тенями... И так хорошо бежали лыжи! Наконец, поняли, что пора возвращаться и если хотим попасть на разбор прыжков, то - кратчайшим путем. А куда? Мы посовещались и - показали в разные стороны! Что было делать? Уже опускались сумерки. И если опоздаем на разбор, не миновать нам идти домой по шпалам! После краткого раздумья решили возвращаться по своей лыжне - самая короткая дорога та, которую знаешь. Как же мы бежали! Был мороз, скольжение великолепное, так что от этой гонки мы получили удовольствие. Прибежали в полной темноте, Николай Константинович уже нервничал. Помылись в умывалке ледяной водой из-под крана и хоть и повизгивали, но тоже получили удовольствие (когда растирались полотенцами).

Бывало, приезжали на аэродром весной. В конце февраля - весна света... Это пришвинское выражение кажется мне очень точным. Никогда больше не бывает столько света, как будто светится сам воздух, и свет такой насыщенный, чистый. А на аэродроме - сколько же света в это время на аэродроме! Океан!

Летом тоже было прекрасно. После прыжков - грибы, ягоды, купанье. Но, правда, и комары - нет в мире совершенства!

На аэродроме полно бывало городских мальчишек - прибегали смотреть прыжки и вообще участвовать в действе. Они рассыпались по аэродрому (вопреки всем правилам и запретам), встречали приземляющихся, бросались помочь. Подбегает, запыхавшись, глаза горят восторгом и завистью: “Тетенька, можно я парашют соберу? Я умею!” И я думала - может, кто-то из этих ребят всерьез заболеет авиацией, будет летать или строить самолеты. Ведь аэродром имеет свой климат, особенный, какого нигде нет. И если ты, вдохнув его воздух, почувствовал, что это твое, то тогда это на всю жизнь. И даже если потом приходится расстаться, ты все равно никогда уже не сможешь его забыть. И все черты и приметы аэродромной жизни так неповторимы и так дороги, и так узнаваемы, если вдруг приходится встретиться...

Понятно, что я про маленькие зеленые (или белые зимой) аэродромы: я их лучше знаю, и к ним - любовь.

Следующий этап парашютной подготовки проходил на военном аэродроме недалеко от Феодосии. Предстояла большая работа, в том числе прыжки на воду, ночью и в снаряжении космонавта. Вместе с нами прилетели ребята, а Ирины из-за ее травмы опять не было. Прыгать должны были с Ил-14 и с вертолета Ми-4, а не с “Антона” (то есть с Ан-2), к которому я уже привыкла. И аэродром, конечно, не такой, как в Киржаче, травяной, зеленый, окруженный лесами, а “настоящий”. Все это было ново для меня и тревожно.

4 июля 1962 г.

Сегодня облетывали аэродром, чтобы познакомиться с кроками, и я, честно говоря, испугалась: куда же здесь приземляться?! Только узкие полоски травы между взлетной и рулежками, дальше - стоянки, ангары, строения, с другой стороны ров и колючая проволока, а за рвом совхозный виноградник. А с куполом я управляюсь не очень-то хорошо и, наверное, не научусь - очень уж он тяжелый и неповоротливый... Н.К. сказал - если приземлишься в виноградник, совхоз пришлет счет за потраву, а если сядешь на бетонку - пойдешь домой по шпалам. Еще счастье, что копчик мой вроде не болит - наверное, обошлось без трещины.

Но я радовалась рано: однажды опять приземлилась на “пятую точку”, и все началось сначала...

12 июля 1962 г.

Сделала уже восемь прыжков. В воздухе все хорошо, а на земле ужас как плохо: регулярно приземляюсь на “пятую точку”. Мне пришили к штанам подушку от парашюта пилота, и зад у меня стал квадратный. Ребята смеются, говорят: “Валюха, дай поносить!” или “Дай сфотографироваться!”. Им хорошо смеяться, а я почти совсем утратила подвижность - делаю несколько шагов до автобуса и еще до одного места. На укладку не хожу, обед девчонки приносят. Вот сейчас все на укладке, а я лежу на пузе с компрессом на одном месте. Вечером все поедут в город, а я за “провинности” останусь дома...

То есть, несмотря на то что я “почти совсем утратила подвижность”, продолжала прыгать. Рентген делать опять не решились - вдруг пришлось бы отстранить меня от прыжков и отправить в Москву! Конечно, последнее слово оставалось за мной, но мне казалось, что выполнить программу парашютной подготовки сейчас чуть ли не важнее жизни.

К слову сказать, почти 35 лет спустя при компьютерном обследовании выяснилось, что была-таки в моем позвоночнике трещина, да не одна, а три - еще две в грудном отделе. Так что можно считать, я легко отделалась. Но все-таки - какую же дурную голову надо иметь, чтобы так к себе относиться!

Жили на территории аэродрома, в небольшом одноэтажном домике, стоявшем на отшибе, - в одной половине мы, в другой ребята, Н.К. и наш доктор А.А.Лебедев. Прыгали почти каждый день - выходные выдавались редко.

День складывался так: в четыре часа подъем - летом светает рано и ветерок еще не поднялся. Одеваемся, идем (или едем, не помню) за парашютами. Не вполне еще проснувшись, грузим парашюты на грузовик (или в автобус) и грузимся сами. И тут маленькая пауза: пока Николай Константинович звонит на метеостанцию и “получает погоду”, грузовик наш стоит возле хранилища, а мы сидим наверху на горе парашютов - можно глубоко вздохнуть и посмотреть свежими глазами на мир Божий.

А Божий мир прекрасен особенной предутренней красотой: бледное небо и бледные звезды на небе; потом на горизонте рождается свет и вылезает Солнце - огромное, оранжевое, сплющенное. Оно поднимается очень быстро, и так же быстро предутреннее небо теряет свои удивительные предутренние краски и становится просто утренним. И тихо, как бывает только ранним утром... “Наверно, мы были бы лучше, если бы чаще смотрели на рассветы. Но мы, как сказано, ленивы и нелюбопытны”, - написано в моем дневнике.

Круг (маршрут самолета) частично проходил над морем, и я всегда смотрела в иллюминатор. Меня завораживала эта картина - море и небо, сливающиеся на горизонте, и все в дымке, и краски, для которых нет названий. И удивительное освещение. Мне хотелось - не запомнить, нет, запомнить это невозможно, - хотелось наполнить этим душу. И так жадно, наверное, я смотрела, что Николай Константинович как-то спросил: “Малыш, ты чего глаза вытаращила?”

Прыгать было очень интересно. Мы со страстью и энтузиазмом учились всему, чему нас учили. Что-то у меня получалось, что-то не очень, успехи и неудачи были неиссякаемым источником эмоций. И, я, конечно, спешила поделиться ими со своим дневником.

6 июля 1962 г.

Сегодня Н.К. пустил меня на тридцать секунд (задержка раскрытия парашюта. - Ред.). Не хвалясь могу сказать, что падаю прилично. Но сразу лечь на поток никак не могу. Вроде все правильно делаю, как учили, а все равно крутит. По этому поводу сегодня целый день кисну. Наверное, это всем надоело, потому что Володя сказал: “Ну, что ты разнюнилась? Ну, хочешь, я тебя прирежу, чтоб не мучилась?” Пусть бы уж и прирезал, раз я такая бестолковая.

С приземлением никак не налаживалось: каждый раз я весьма чувствительно ушибала свое больное место. В дневнике горестный вопль:

15 июля 1962 г.

Ох, до чего же страшно приземляться! Сидишь на подвеске и ждешь, что сейчас, вот сейчас тебя очень сильно ударят. Сегодня поймала себя на том, что перед приземлением начала мельтешить и поскуливать. Пришлось собрать все силенки и пресечь это безобразие.

А преодолев себя однажды, стала приземляться аккуратнее, и постепенно все образовалось, но с подушкой долго еще не решалась расстаться. И надо сказать, что разбитый копчик никак не влиял на выполнение программы: в моей парашютной книжке записано по два прыжка в день, задержки 30, 40, 50 и один раз даже 60 секунд, то есть, я делала то же, что и все.

11 июля1962г.

Сегодня знаменательный день - впервые прыгали с Ила. Девчонки волновались, одна я, дурочка, ничего не боюсь, кроме земли.

Прыжок был интересный - я шла на пятьдесят секунд. С отделением все было нормально, так здорово установилась, падала, как велели, головой на круг. Вдруг смотрю - секундомер стоит, и сколько я уже падаю - неизвестно. Стала искать Таньку - мы вышли вместе. Искала, искала, наконец, увидела. Думаю - открою вместе с ней. И зачем только я полезла включать секундомер! Меня тут же закрутило со страшной силой. Штопор! Самый натуральный штопор. Земля выглядела как картинка, на которой нарисованы концентрические круги разного цвета. Я проделала все, чему меня учили, но тщетно - выйти из штопора не смогла. Секундомер хоть и шел, но показывал неизвестно что, Татьяну, конечно, уже не видела. Решила дернуть кольцо. Потом мне пришлось долго раскручивать лямки - так их закрутило. А потом с большим трудом перетянула колючую проволоку. Ох, что-то будет на разборе!

На разборе мне, конечно, досталось, но главное огорчение было потом:

18 июля 1962 г.

Опять был штопор... Я штопорю теперь в каждом прыжке и ничего не могу сделать. Выдергиваю кольцо, сжимаюсь в комочек и жду. Мощный рывок, из глаз сыплются искры, руки и ноги чуть не отрываются.

Кто парашютистом был, тот знает:

Хана тому, кто в штопор попадает!

Как сапог его кидает, руки-ноги отрывает,

И из носа что-то вышибает.

Да. Уж.

Говорят, теперь буду штопорить очень долго.

В душе у меня, однако, был не только энтузиазм и спортивный азарт, но и тревога - трудно, значит, мне было! Вот такая есть запись:

13 июля 1962 г.

Когда едем со старта, уже утро и уже ветер, и ветки деревьев и кустов треплются и мотаются в разные стороны. Смотрю на них и физически ощущаю, как они сопротивляются ветру, хотят выпрямиться и стать спокойно. И не могут: ветер ими владеет. Я тоже - как дерево на ветру, меня ломает и гнет ветер, и я так же отчаянно стараюсь выпрямиться и стать спокойно. Сегодня мы уже отпрыгали, и я могу наконец это сделать - расправить растрепанные свои ветки и ощутить в душе спокойствие и безмятежность. До завтрашнего утра, когда Н.К. заглянет к нам в комнату и скажет: “Подъем!”

Еще было море. Море было наградой. Отпрыгавшись и уложив парашюты, ехали купаться. Мы с Татьяной устраивали дальние заплывы. Николай Константинович сначала ругался и отправлял нас “по шпалам”, потом привык и оставил в покое. Когда ехали домой, в ушах долго стоял шум прибоя, а в глазах - блеск и синева моря. А если выдавался выходной или не было погоды, ездили в город, бродили по его кривым улочкам, ходили на рынок. Тогда в Феодосии, как, наверно, во всех южных городах, на каждом углу стояла бочка с сухим белым вином (называлось “сухарик”), и стоило оно 90 коп. литр. Признаюсь, мы не обходили стороной эти бочки!

В один несчастливый день Жанна сломала ногу. Ветерок был порывами, и нас всех разбросало кого куда, а ее унесло в виноградник.

За приземлением всегда следят - если человек поднялся на ноги и собирает парашют, значит, все в порядке. Это сейчас можно видеть по телевизору, как парашютисты на своих соревнованиях легко и красиво приземляются на ноги и не падают, но у нас и квалификация не такая была, да и парашюты не такие. Николай Константинович нам говорил: “Не старайся удержаться на ногах. Приземлилась - и падай на бок!” И техника падения была отработана. А тут мы увидели, что Жанна упала и не встает. Мы помчались к ней. Боря Волынов вынес ее к автобусу на руках, тут же отвезли в госпиталь, сделали рентген и наложили гипс. К счастью, перелом оказался без смещения. Начальство решило в Москву ее не отправлять, и она ездила с нами на море, а когда нога перестала болеть, ездила и на старт. И в Москву мы привезли ее с костылями.

Под конец приберегли для нас удовольствие - прыжки на море. Тоже были волнения - перед приводнением предписывалось расстегнуть подвесную систему и частично освободиться от нее, оставшись сидеть на круговой лямке, а перед самым касанием - освободиться полностью и спрыгнуть в воду, чтобы парашют, намокнув, не утянул тебя на дно.

Знатоки, как и положено знатокам, рассказывали страшные истории: бывали, мол, такие случаи, когда парашютист выпрыгивал из подвески на большой высоте (расстояние до воды определить трудно) и разбивался.

Слушать эти байки такому неискушенному человеку, как я, было, конечно, жутковато, зато приводняться - сплошное удовольствие: удара нет, теплое море обнимает и смывает напряжение, тебя вылавливают из воды, и все уже опять хорошо. Пришлось мне, однако, убедиться, что эти байки - не такие уж байки: после второго прыжка катер никак не мог подойти ко мне из-за волнения, и я выбилась из сил, волоча за собой парашют.

Наша программа подходила к концу. “Осталось совсем немного - два прыжка ночью и один в одежде. Ночью страшно, а в одежде очень тяжело. Мы смотрели, как прыгали ребята - здоровые парни после этого прыжка имели вид бледный и замученный”, - написано в дневнике.

А ночью прыгать действительно страшно: опускаешься в черную пустоту, и где земля, не видно - то ли в трех метрах, то ли в тридцати. Николай Константинович на предварительной подготовке настойчиво внушал, что ни в коем случае нельзя пытаться “пощупать” вытянутой ногой, далеко ли земля, - сломаешь ногу. Именно такое искушение у меня и возникло, перед землей как бес “под ногу” толкал, наверно, именно потому, что сказали -нельзя. Уж я и не знала, как с этим бороться, и тут вспомнила - Ходжа Насреддин ("возмутитель спокойствия”, известный персонаж легенд и анекдотов народов Средней Азии. - Ред.) сказал горбуну, что тот исцелится, если не будет думать об обезьяне с голым красным задом.

Вспомнила, похихикала и приземлилась на обе ноги.

Расставаться с аэродромом, с прыжками, с морем, с людьми, с которыми подружилась, было очень жаль... Но впереди нас ждали следующие “подвиги”, и мы улетели.

Второй раз были в Феодосии в октябре. Уже в полном составе.

Жили в том же домике, встретили тех же людей. В этот раз много ездили по Крыму - погода не всегда позволяла прыгать: если была высота, то и ветер, а если ветра не было, то не было и высоты.

В нашем распоряжении был небольшой автобус старого образца, разболтанный, громыхающий на ходу, и шофер, солдатик Юра Минасян. С ним завязалась у нас тесная дружба. Ездил Юра лихо: автобус подскакивал и грохотал на поворотах, нас в автобусе бросало от стенки к стенке, а Николай Константинович спрашивал: “Юра, колеса вперед не убегут?” На что Юра уверенно отвечал: “Никак нет!”

Честно говоря, на дорогу смотреть было иногда страшно, но Юра всегда был на высоте. Один только раз в каком-то селении он задавил гуся - въехал на большой скорости в самую середину стада. Гуси подняли гвалт, начали разбегаться, взлетать, и Юра, как ни вилял из стороны в сторону, все-таки на одного наехал. Выровняв машину, воровато оглянулся - лежит гусь на дороге, а в воздухе кружатся белые перья - и прибавил газу. Однако погони за нами не было - вышел хозяин, посмотрел нам вслед, забрал гуся и унес.

В 1988 году Валентина встретила Юру в Спитаке - была там по делам, связанным с землетрясением. Она стояла в окружении жителей города и вдруг услышала возглас: “Валя!” Конечно, она не отнесла его к себе - кому она здесь “Валя”! Юра подбежал, взволнованный, спросил: “Валя, ты меня узнаешь?” И она его узнала - больше, чем через четверть века! Оказалось, что Юра увидел ее по телевизору среди жителей Спитака и помчался ночью на машине за двести, что ли, километров, чтобы повидаться с ней. Подумать только, не посчитал за труд ехать ночью в таких обстоятельствах, да и не так близко! Значит, такой яркий след оставила в душе у Юры Минасяна та осень, когда он служил в Крыму и возил нас на своем автобусе...

А что касается Валентины, то я просто снимаю перед ней шляпу! Боюсь, что, доведись до меня, не узнала бы я Юру: я помню мальчика в солдатской гимнастерке, а сейчас ему за сорок... Валентина рассказывала об этой встрече с большим воодушевлением. “Ты знаешь, - сказала она с таким выражением, как будто собиралась вручить мне Государственную премию, - от кого тебе привет?! От Юры Минасяна!”

Но вернемся в автобус. За рулем Юра Минасян, и мы едем куда-то по горам Крыма. До сих пор - закрою глаза и вижу узкие серпантины дороги среди рыжих гор: леса уже пожелтели... Очертания гор меняются бесконечно, и так же бесконечно разнообразие осенних красок по их склонам. Смотреть на это никогда не надоедало, и было жалко, когда дорога кончалась.

В автобусе мы всегда пели. Как только усаживались, Николай Константинович говорил: “Девчата, запевайте!” И мы запевали. Больше всего мы любили парашютные песни - девчонки принесли их с собой из сборной. Песни были неплохие - фольклор! И пели мы их с энтузиазмом. К тому же у Вали и у Жанны обнаружились вполне приличные для любительского пения голоса. Мы были уверены, что не только себе, но и всем окружающим доставляем большое удовольствие. Но однажды, садясь в автобус, я услышала, как кто-то сказал: “Ну, сейчас девчонки опять свою шарманку заведут!”

Но мы не могли не петь - мы все были из “поющего поколения”.

Программа была большая, и привередничать в отношении погоды особенно не приходилось - случалось, прыгали и в ветер. “Сегодня ветерок, - говорил Николай Константинович, - будьте повнимательней”.

Впрочем, если бы ветер был не ветер, а ураган, Н.К. все равно сказал бы “ветерок”: “Сегодня ветерок, прыгать не будем”. “Повнимательнее” (вариант - “повнимательнее там”) - это штамп из авиационной лексики. Инструктор, выпуская своего курсанта в самостоятельный полет, дает ему массу Ценных Указаний, а закончит обязательно формулой: “Повнимательнее там!” А если почему-нибудь Ценные Указания в развернутой форме дать нельзя, все они вмещаются в эти два слова.

Сейчас, может, эта сакраментальная формула уже не в ходу, не знаю - так было на заре моей туманной юности...

В связи с тем, что прыгали иногда в “ветерок”, случались происшествия, завершавшиеся, к счастью, благополучно.

16 октября 1962 г.

Сегодня были два самых интересных прыжка за все время. Ветерок был порывами 2 - 10 м/сек. То два, а то десять, ничем не поймешь! Открыла купол, смотрю - мчусь со скоростью пассажирскою поезда прямо к бетонке. А начальник сказал: кто сядет на бетонку, пойдет домой по шпалам. Стала на малый снос - не помогает. За бетонкой - узкая полоска травы и стоянка, а там опять бетонка. Вижу, что иду прямо на вертолет, и ничего не могу сделать. Пропал, думаю, вертолет! Сражалась с куполом до самой земли и села все-таки не на бетонку - в метре, не больше. Не успела вскочить на ноги - купол наполнился, поднялся от земли, и мы поехали! Со скоростью велосипедиста! Еду и не вижу никого, кто помог бы погасить купол. И думаю: куда же меня увезет? Пыталась погасить купол сама - пустые хлопоты! А нам накануне штурман рассказывал, как его волокло через бетонку: “Локтей нет, коленей нет, морды нет, отовсюду кровь капает..."Я, как могла, устроилась поудобнее и мужественно перенесла переезд через бетонку. Наконец улучила момент, когда купол немного притормозил, вскочила и побежала за ним, так он меня чуть было снова не повалил! Я до сих пор под впечатлением моего путешествия на куполе!

Впечатление, видно, и в самом деле было очень сильным - в дневнике даже нарисованы примитивные картинки (я так же патологически не умею рисовать, как и петь), как все это происходило.

Не помню, в другой “ветерок” или в этот Валентина приземлилась-таки на бетонку. Мы ожидали, что Николай Константинович устроит ей большой разнос, но он неожиданно мирно сказал на разборе: “Надо уметь приземляться и на бетонку”. Наверное, он был прав.

Однажды пришлось прыгать при почти сплошной низкой облачности.

25 октября 1962 г.

Вчера прыгали через облака. Высота облачности - 800 м., толщина 400 - 500, 9-10 баллов, т.е. земля закрыта совершенно. Нас выбрасывали с высоты 2600, за облаками. Красотища! На земле пасмурно, серое небо, а там яркое солнце и белые облака, как снег. Странно - когда на земле нет солнца, то кажется, что его и нигде нет...

Когда подходишь к облаку, страшновато: кажется, что оно твердое, как земля, и сейчас на полной скорости ты в него врежешься. Но ничего не случается, просто секунд 7-10 падаешь в сырых сумерках, а потом начинает просвечивать земля. У нашего штурмана Вадима до вечера дрожали колени: путевая скорость, говорит, 280 км/час. Ничего, говорит, не видно. Нужно врезать по стопарику после такой выброски!

...Какая великолепная стоит здесь осень! Все тона красного, желтого и коричневого цветов. У нас такого богатства красок осенью не бывает. С самолета видны поля - разного размера лоскутки, разделенные узкими полосами деревьев. Раньше они были зеленые, а теперь разноцветные. Потрясающе красиво! Но я предпочла бы сейчас сырую и серую московскую осень... Хочу домой!

Ирине скучно было прыгать “просто так”, поэтому они с Н.К. все время что-то выдумывали: прыгали пирамидой, т.е. отделялись, держась друг за друга, или на схождение - в свободном падении сближались и брались за руки, при этом иногда ставилась цель что-нибудь друг другу передать или поцеловаться.

Сейчас благодаря телевидению все стали соучастниками всего, и, конечно, каждый не раз видел и свободное падение парашютиста, и немыслимые фигуры, которые они “строят” в небе, и все чудеса, какие они там творят.

Мы, конечно, не умели ничего такого сложного делать, да и весь парашютный спорт в те годы только еще начинал учиться, а я и вовсе была “Валя маленькая”, но мне страсть как хотелось попробовать! И однажды мне была оказана высокая честь - прыжок пирамидой с Н.К. В моей парашютной книжке этот прыжок записан красными чернилами со множеством восклицательных знаков. А уж в дневнике!

27 октября 1962 г.

Сегодня! Я! Впервые в жизни!! Совершила! Прыжок! Пирамидой!!

Я не просила и не надеялась. Никитин оставил меня в самолете последнюю, я сидела себе и смотрела в иллюминатор. Вдруг он говорит: “Пойдешь со мной?” Ну, еще бы! Он сказал: “Захватишь мою ногу своей ногой, а рукой возьмешься за лямку подвесной. Свободными ногой и рукой будем с тобой управлять. Поняла?” А как же! Но когда мы вывалились, я обеими руками схватила его за руки и двумя ногами ухватила ею ноги. Как он ни пытался отцепить меня и правильно расположить в пространстве, ничего у него не вышло. Какое уж тут управление! Так и падали. Но положенные сорок секунд пропадали все-таки.

А какие были приготовления! Сбежался весь экипаж. Подозреваю, что в пилотской кабине никого не осталось, самолет летел сам. Все стали перевязывать себя фалами поперек живота, привязывать их к креслам и ложиться на пол около двери - смотреть. Штурману места на полу не хватило, он побежал к себе, потом сказал, что чуть носом блистер не выдавил. Великолепные, необыкновенные были сегодня прыжки!

Особыми эмоциями был отмечен прыжок в полном снаряжении космонавта, то есть в скафандре с НАЗом*. В дневнике грустная запись:

31 октября 1962 г.

Сегодня прыгала в одежде. Сидела на НАЗе у раскрытой двери, смотрела на землю далеко внизу, ждала момента отделения и думала - после того, как меня вместе с НАЗом выпихнут из самолета и откроется парашют, все будет взаправдашнее, как будто я в самом деле возвращаюсь из космического полета...

НАЗ - носимый аварийный запас космонавта (прим. ред.).

В этот “заезд” я отметила свой самый радостный, как сказала Ирина, парашютный юбилей - 50 прыжков. Самый радостный потому, что он находится между парашютным детством и парашютной юностью - как 16 лет. Парашютисты всегда очень торжественно и забавно отмечают круглые цифры - сотни прыжков, потом тысячи. По моим наблюдениям, очередной тысячный прыжок по статусу выше, чем, например, день рождения, не говоря уже о других, менее значительных праздниках. Он и празднуется соответственно: разрабатывается сценарий, готовятся сувениры и подарки, из парашютного шелка шьют “парашютную” рубаху, которую расписывают или расшивают. Если возможно, на аэродром едут гости, юбиляра на земле встречают цветами. От командования поступают официальные поздравления - грамота или адрес. И... так далее.

Это тоже очень интересная часть праздника: говорятся смешные тосты и все друг другу рассказывают истории из своей парашютной жизни, когда им было “неприятно”. Если даже все собеседники были свидетелями или участниками этого события, не беда, все равно все слушают с живейшим интересом.

И то сказать, наверное, у каждого, во всяком случае, у многих парашютистов с большим опытом есть один-два дня, которые они считают своим еще одним днем рождения...

Подарки и сувениры любовно хранятся. У Ирины, например, есть сервиз, подаренный ей “на тысячу”, да вообще у нее целый шкаф парашютных призов, подарков и сувениров.

Мой юбилей тоже был торжественно отмечен, меня поздравляли, задарили цветами, а я гордилась и радовалась. Девчонки выпустили поздравительный боевой листок, который я бережно храню. Там отмечены мои достижения и мои трудности. Фигурирует и подушка.

Всего за время подготовки к полету (практически за год) мы сделали по 70 - 80 прыжков. Программа была насыщенной и интересной. Потом парашютную подготовку сократили до 8-10 прыжков в год, главным образом в связи с тем, что после “Востоков” космонавт приземлялся в корабле.

И никто теперь не утверждал, что парашютная подготовка - Самая Важная: не было уже Николая Константиновича...

Только спустя несколько лет после его гибели в Центре появились люди с такой же горячей любовью к парашютному спорту. И тогда эта усохшая было ветвь подготовки расцвела по-новому.

Дело в том, что психологи (в особенности те, которые сами любят прыгать с парашютом) считают, что парашютная подготовка развивает многие необходимые космонавту качества - мужество, способность действовать в состоянии стресса и многие другие. Наверное, это так и есть, хотя по собственному опыту утверждать не могу: по-моему, какой я была до прыжков, такой и осталась. Может, потому, что мало прыгала.

Так вот, в соответствии с этими идеями молодые космонавты прыгают теперь не “просто так” (как мы прыгали), а во время прыжка (и в свободном падении, и при спуске на парашюте) решают разнообразные задачи - например, по знакам, выложенным на аэродроме, вычисляют длительность свободного падения. Не знаю, можно ли таким путем сформировать у человека профессионально значимые качества, но для того, чтобы определить их наличие или отсутствие, лучшего теста не придумаешь - это точно! И новое поколение космонавтов, насколько я знаю, занимается этим с увлечением и страстью, как и мы в свое время.

Но это уже другая история, да и не моя...

А на воле был свежий ветерок...

В Феодосии проходила еще одна важная работа: примерка, подгонка и морские испытания скафандров, а также отработка действий после приводнения. Из всех тренировок эта запомнилась мне как самая тяжелая.

Мы уходили в море на катере. Так хорошо все начиналось - море, солнце, ветер... А потом тебя облачали в скафандр, ставили спиной к морю и легким толчком в грудь сбрасывали с катера. Нужно было отработать “действия после приводнения”, для чего выполнить определенную последовательность операций. Сейчас я не очень хорошо ее помню, но что совершенно четко сохранилось в памяти, так это непрерывная жестокая борьба со скафандром и снаряжением. Первое сражение - с замками парашютной системы: надо было, открыв их, проимитировать отцепку парашюта.

Строки из дневника:

Первым делом надулся заголовник, гермошлем при этом съехал вперед, а шлемофон сполз на правый глаз, так что я смотрела одним левым. И вообще все съехало со своих мест и перекосилось.

Всего-то и нужно было - снять “собачки”, а потом сразу двумя руками нажать на “щелки” замков. Но эти проклятые замки уехали куда-то за спину. А скафандр наддут! А руки в (наддутых тоже) перчатках! А на море волнение, и тебя качает, как какую-нибудь дохлую лодчонку! И вот я дергалась внутри скафандра, пытаясь достать эти чертовы замки, буквально вылезала вон из кожи, и вся эта бесполезная работа в полном соответствии с законами физики переходила в тепло. Что там баня! В бане рай... Очень хотелось поднять стекло гермошлема - хоть на секундочку! На воле был свежий ветерок...

Когда наконец я поймала эти чертовы замки, в голове стучало и руки отнимались. Зато потом по программе можно было снять перчатки. Я опустила руки в воду, и это было такое облегчение! Вот когда по-настоящему поняла, почему собака в жару высовывает язык!

Остальное было уже проще. Когда я наконец влезла в лодку и ногой забросила в нее НАЗ, то просто совсем обессилела: подняла стекло гермошлема и расквасилась. А дальше было уже совсем хорошо: меня выловили из моря, начали раздевать, жалеть, мерить температуру, давление и прочее. Между прочим, температура за час, поднялась до 39,3.

Эмоциональная память о том, как было тяжело, сохранилась у меня и поныне. Но пришла в себя я очень быстро: через короткое время от всего этого кошмара осталась только легкая усталость, а в глубине души -чувство тихой гордости.

вперёд